У Костика
Издавна принято было считать, что в его будочной самый свежий, с поджаристой корочкой хлеб и самые румяные и вкусные булки. Впрочем, это выдумки – ведь такого хлеба-то не бывает!.. Конечно же, он не был владельцем столь аппетитной булочной, а был всего лишь ее штатным заведующим, добросовестным и рачительным хозяином и, я бы сказала, интересным мужчиной: высоким, крупным, с большими сильными руками, сладко пахнущими сдобой и корицей, и с теплым взглядом светло-карих глаз. Кстати, таких мужиков не бывает на свете, и даже не надейтесь где-нибудь его встретить… Ой, что это я – все он да он: Костиком его звали! Или Вадиком… А может быть, и Толиком. Впрочем, какая разница, если его и в помине не было. Одно отражение в зеркале и осталось. Бывало, захожу я в булочную. Нет, не так. Залетаю я в булочную – ведь спешу обычно – и бац слету лбом в зеркало, а в нем уж Костик стоит в белом фартуке с ярко-алыми пятнами. Стоит он так в зеркале, не поднимая глаз на лице, покрытом не то бледностью мертвеца, не то просто пшеничной мукой, стоит, значит, и руки ко мне протягивает, большие и сильные, – может, приголубить хочет, а может, и задушить. А то, бывало, стоит Костик по ту сторону зеркала и бреется опасной бритвой, и тут как раз я захожу в белом шелковом платье выше колен с бесстрашным вырезом на груди. Вдруг Костик как потянется к моему вырезу, как к амбразуре, – чуть-чуть из зеркала не выпал! – и ну давай перед моим носом бритвой махать!.. Ох, опять я выдумываю: добряк он был, уверяю вас, добряк. Но на всякий случай – береженого Бог бережет – я шмыг в конец очереди и стою молча за хлебом. А очередь-то длинная, кассирша отпускает медленно, а любопытство так и изводит меня, так и подмывает взглянуть в зеркало: как там, что там Костик? Вдруг только из душа вышел неглиже? Взглянуть бы…
— Машенька, я пойду губы подкрашу, — говорю я Марии, когда-то моей соседке по школьной парте, а сейчас почти чужой старухе, стоящей впереди меня в очереди за хлебом. Маша согласно кивает: следующей она пойдет «губы подкрашивать». Я проворно, как будто мне и не стукнуло в прошлый четверг семьдесят два, подлетаю к зеркалу, но оно лишь пусто и бесцельно блестит, как глянцевая обложка перекидного настенного календаря, не желающая сообщать календарные даты.
А что если и вправду полистать мне зеркало, раз Костику жалко показаться передо мной неглиже? Я решаюсь и перелистываю зеркальную обложку. И тут же щурюсь от ослепительно белого снега, со всем усердием отражающего морозное январское солнце. Я открываю один глаз и вижу в зеркале девочку лет семи, хорошенькую-прехорошенькую, в валеночках с галошами, в голубой цигейковой шапочке и серой кроличьей шубке, на которой только что распустившимся цветком краснеет октябрятская звездочка. Я ее так любила, эту красную звездочку с незнакомым мне милым мальчиком, что всегда вешала на самое видное место. Но вот девочка, решив со мной поиграть, лепит снежок и, смеясь, запускает в меня. Я едва успеваю перевернуть лист зеркала – ох и озорницей я была в детстве! Задумавшись, я не замечаю, как перелистываю февраль, март, и вот открываю апрель. Из зеркала явственно пахнет повеселевшими почками отходящих ото сна деревьев, сырыми проталинами и быстрой талой водой. Ручьи стекаются в канаву и, журча-чирикая, бегут по ней, неся на себе легкий кораблик-дощечку, на котором вместо алых парусов подняты два пионерских галстука. Следом за корабликом, взявшись за руки, бегут девочка-подросток и такого же возраста мальчик. С легкой грустью я наблюдаю за ними, но они совсем не видят меня. Я приближаю губы к зеркалу и горячо дышу на него. Зеркало тут же запотевает, а девочка и мальчик тают, словно в тумане…
Тут до меня доносится насмешливый голос Маши Аникеевой:
— Ленка! Куда ты там запропастилась?.. Липкова, за столько времени не то, что губы накрасить можно, – из Костика нечего делать выдавить признание в любви!
В ответ я лишь молча качаю головой – эх, Машка, Машка, всегда ты такая – и возвращаю обложку зеркала на ее первоначальное место.
Я иду в торговый зал булочной и вижу, что очередь продвинулась лишь на треть. Машу я нахожу за одним из пяти столиков, с незапамятных времен поставленных здесь Костиком. Вот такой он был, наш Костик, – никак не мог оставить без внимания хорошего человека: то старался усадить его за стол и угостить чашкой чая с заварным пирожным, а то норовил по горлу бритвой полоснуть… Ой, снова на меня находит, будь ты неладно!
— Что ты все под нос бурчишь? – смеется Маша Аникеева. – Глянь лучше вон туда! Видишь, кто к нам идет?
— Костик… – шепчу я и почему-то проглатываю слюну. Вот это да! Живой и невредимый, сразу видно, только из душа, гладко выбритый, с аккуратно зачесанными волосами, Костик приближается к нашему столику. В правой руке у него застыл расписной поднос с угощениями, на левой руке повисло с услужливой готовностью вышитое по краям полотенце.
— Здравствуй, Костик! – здоровается первой Маша. – Чем ты нас сегодня побалуешь?
— Здравствуйте, здравствуйте, девчата, — с удовольствием здоровается Костик и даже кланяется нам. Потом кидает на меня веселый взгляд и говорит, обращаясь к Маше:
— Давеча твоя подруга, Марийка, налетела на меня, когда я стоял в зеркале. Я хотел было ее обнять, а она как рванет от меня, будто ей одно место скипидаром заправили. Наверное, невесть что обо мне подумала… Ну да ладно. Чем угощать буду? А что душа ваша пожелает!
— А цены-то какие? – решаюсь спросить я.
— Цены, Ленусик, наши, — успокаивает меня Костик. – Обычные пирожные по 22 копейке, а маленькие – те по 15. Ну а курабье, конечно, дороже…
— Не надо про курабье! – с веселым визгом перебивает Костика Маша Аникеева. – А то я сейчас же захочу его съесть!
— Ешь на здоровье, — говорит Костик и приглашает нас взглянуть, что находится на расписном подносе. Наши глаза начинают скакать по пирожным, как по кочкам, с радостью увязая в кремах, в сливках, в горячем шоколаде. Здесь и пахнущие ликером бисквитные пирожные, искусно украшенные масляным кремом и кондитерскими грибочками и орешками, и корзиночки с белоснежными замками из безе, и великолепные эклеры с шоколадным и масляным кремом, и, конечно, песочное, жирное, рассыпчатое, витое – да, да, да! – непревзойденное курабье, сверху расписанное вареньем из лепестков роз… Увиденные нами пирожные исчезают, уступая место другим, и поэтому мы, продолжая бесконечные скачки, не знаем, что выбрать.
— Все, я больше не могу, — запыхавшись, точно после долгого бега, молвит Маша. – Костик, мы перепробуем сейчас все твои пирожные. Накрывай поскорее на стол – ведь на том свете нам такого не подадут.
При этих Машиных словах отворяется дверь в подсобное помещение, и старушка с клюкой, стоящая впереди очереди за хлебом, зачем-то шагает в эту дверь.
— А что, теперь хлеб в подсобке дают? – интересуюсь я. Но Костик не отвечает и, улыбаясь, ставит перед нами две изящных фарфоровых чашки с красивым ароматным чаем.
— Потом я вам подам блинчики с начинкой из тертых вафель, орехов и шоколадного крема…
— А шоколадный соус?
— И с шоколадным соусом, разумеется, рубль тридцать за порцию. К блинчикам хорошо подойдет печеное яблоко в шапочке из взбитых сливок, посыпанное сверху арахисом, – 30 копеек за…
При этих словах где-то далеко на улице раздается раскат грома, довольно странный, потому что булочная вдруг ежится, как обнаженное тело от внезапно налетевшего холодного ветра, а по шторам, словно мурашки, пробегает мелкая рябь.
— Продолжай, Костик, — не обращая внимания на грозу, говорит Маша и, смакуя, откусывает кусочек от своего любимого курабье за два рубля 80 копеек. Я же пугаюсь грома и, чтобы скрыть страх, начинаю быстро-быстро уплетать фруктовое желе с взбитыми сливками за 18 копеек.
— Я и не знал, Ленусик, что ты так проголодалась, — говорит Костик, заметив мой «волчий аппетит». – Не торопись ты так… А на десерт я подам гвоздь моей программы…
— Надеюсь, гвоздь будет съедобным? – с набитым ртом спрашиваю я. Покончив с желе, я с шумом, будто хороший насос, высасываю через соломинку кофе глясе за 20 копеек.
— …Разумеется, съедобным, — развеяв мои сомнения, продолжает вдохновенно Костик. – Итак, я подам вам на десерт – мороженое «Космос»!
— Это такие три шарика пломбира, облитые шоколадным сиропом? А в верхний шарик еще вставляются, как ушки, два курабье? И все это удивительное мороженое посыпается тертым арахисом? И стоит сказка всего 80 копеек? – восторженно вспоминает Маша.
— Да! Да! Да! – подтверждает смеющийся Костик. – И плюс по бокалу шампанского по той же цене.
— Нет, ты лучше нам подай на десерт мясо, — делает неожиданный заказ Маша Аникеева.
— Мясо?! – удивляется Костик.
— Да. А что тут такого? Едят же казахи сначала изюм и разные там сладости, потом жирную баранину, а под конец запивают все горячим бульоном.
— Откуда у казахов бульон? – интересуюсь я, наворачивая за обе щеки взбитые сливки с изюмом и инжиром – что поделаешь, сливки – это моя слабость.
— Ну, какая разница? Значит, мясным отваром, — отмахивается от меня Маша. – Принеси мне, Костик телятину с грибами, запеченную в глиняном горшочке. Кажется, два рубля она стоила.
— А мне, Константин, изволь-ка приготовить цыпленка табака. Посыпь его щедро зеленью, добавь дольку лимона и обязательно подай к цыпленку соус-кетчуп. А стоить блюдо должно один рубль 78 копеек, — прожевав наконец, наказываю я Костику.
— Ну у вас и память, девчата! – восклицает изумленный Костик. – Не зря говорят, что старики не могут припомнить, что с ними было час назад, зато свежо делятся воспоминаниями о своем детстве и юности!
— Старики? – медленно переспрашиваю я, как будто это слово относится не ко мне, – я и забыла совсем, что в прошлый четверг мне исполнилось целых семьдесят два года. Перед моими глазами встает сегодняшнее зеркало: на нем моя октябрятская звездочка, пламенеющая на фоне чистого январского снега, а потом легкий, хрупкий кораблик, бегущий под алым парусом моего пионерского галстука… На душе у меня становится тоскливо-претоскливо. И тут я делаю для себя неожиданное, совершенно ошеломляющее наблюдение: старики и старушки, входящие в подсобку за хлебом, больше оттуда не возвращаются, а за нами с Машей, стоящими в конце очереди, никто не занимает. Я только собралась спросить об этом у Костика, как прямо над булочной вдруг раздается ужасной силы разряд грома. Стены, будто картонки, прогибаются, сотрясаясь, словно над нами не гроза громыхнула, а разорвался снаряд.
— Так и есть. Это осколочный снаряд среднего калибра, — прочитав мои мысли, говорит Костик. – Но могут перейти и к тяжелым фугасам.
— А булочная, а потолок? Он же не выдержит, — едва слышно шепчу я.
— Потолок выдержит: он в три наката, как и должно быть в добротном блиндаже. Бояться нужно только прямого попадания…
— Как в блиндаже?! — не дослушав Костика, кричу я и бросаюсь к окнам. Я отбрасываю, рву шторы и вижу стену, сложенную из массивных, необтесанных бревен. Я растерянно оглядываюсь и не нахожу за столиком своей лучшей подружки, с которой еще за одной школьной партой сидела, – Марии Аникеевой.
— А где … где Маша?
— Она ушла уже, — ласково отвечает Костик. – Иди и ты, Леночка. Там тебе будет хорошо. Гораздо лучше, чем здесь. Уж поверь мне, твоему Костику.
— Постой, Костя. А как же цыпленок табака?.. А как же куриный бульон с пампушкой всего за… — начинаю я и замолкаю.
— Не все, Леночка, удается попробовать в этой короткой жизни: не всеми сладостями насладиться, не все горести испытать. Да и абсурдно это, согласись, Леночка, есть блюда наоборот: сначала заварное пирожное, а на десерт куриный бульон. Это все равно, что жизнь назад прокрутить… Иди, Леночка, тебя уже ждут. А мне пора возвращаться в мое зеркало.
И я подхожу и буднично так распахиваю дверь в подсобку, и тут же щурюсь от яркого золотого света, словно вобравшего в себя тысячи тысяч закатов. Потом я падаю или даже лечу, и кто-то ловит меня на руки. И вот я стою, не поднимая глаз, и чувствую, как к моей груди прикалывают октябрятскую звездочку, а на шею повязывают мой алый пионерский галстук.
июнь 1993 г.
