С утра 28 декабря в городе шел дождь. Оттого растаял ночной ледок на пешеходных дорожках, снега не было и в помине, а елки на елочных базарах казались нелепыми непрошенными зелеными гуманоидами. Декабрьский дождь стучал по карнизу. Ходасевич стоял в своей комнате, переоборудованной под мастерскую. На гончарном кругу, забытая, стыла глина. Ходасевич глядел на дождь в запотевшее окно и тихо сокрушался. Год опять просочился, как вода сквозь пальцы, а Ходасевич так и не смог сделать ничего выдающегося. Никакой памяти о себе не оставил. Ни сверкающей, от которой глаза радуются и дух захватывает, как при виде новогоднего фейерверка. Ни воздушной и иллюзорной, как след реактивного самолета в небе. Ни шершавой, пористой, но горячей и ужасно живой, как кусок запеченной глины, едва вынутой из печи… Короче, опять год коту под хвост. Снова Ходасевич ни памяти о себе не оставил, ни сам ничего не запомнил. Год прошел, а оглянуться не на что.
Глина опостылела, муза простужено мочилась за окном; на столе скопился ворох квитанций за свет-воду-мусор-газ-подогрев; а тут еще Нинка со своей стенкой, диванчиком, мягким уголком, новым холодильником, посудомоечной машиной, тумбочкой на кухню, вытяжкой, новой ванной, плиткой, санузлом и похеренным навсегда удовлетворением от жизни. Короче, за четыре дня до Нового года Ходасевичу невмоготу стало… А следующий год, по идее, и того хуже обещает быть. Год Свиньи – что от такого можно ждать?
«Кончать с этим надо, — нашел в себе мужество Ходасевич, — кончать с этой жизнью».
«Из года в год проходит без сучка, без задоринки. Гладенько проходит. Неживая, ледяная, холодная жизнь. Скольжу по ней, будто слепая шайба, посланная хрен знает кем, — ворчал Ходасевич, роясь в кипе старых газет. — Кончать надо. Но так, чтоб… Нет, не обязательно красиво или чтоб потом жалели всей улицей. Нет. Уйти надо так, чтобы потом не было мучительно больно, что ушел, а тебя – никто и никогда. Эпатаж нужен. Предсмертный кураж. Эффектная допогребальная подготовка. Чтоб сразу и надолго. Чтоб на каждом углу и в каждой газете. Вместо некрологов – сплошные дифирамбы и оды… Черт, ни хрена в этой старой макулатуре нет!»
Ходасевич купил свежие номера всех газет, выходивших в городе. Нинка, случайно прознав про новую Ходасевича забаву, скептически отнеслась к его выбору источников информации. «С чего ты взял, — недоверчиво поджала губы Нинка, — что в газетах может быть спрятан самоучитель самоубийцы?» На что Ходасевич лишь раздраженно отмахнулся от жены, мол, молчи женщина.
Упрямый Ходасевич. И уж очень хочет память о себе оставить. Теперь любым способом. Даже ценой своей жизни.
Упрямый Ходасевич все-таки нашел в газетах то, что искал. Неожиданно открыл для себя, что совсем рядом, в 10 минутах езды на маршрутке, юннаты из школы №5 развели диких свиней, а заправляет у них кабан Вася. Тут же план родился в безутешной голове Ходасевича. Он надел белую рубашку с жирным пятном на левом боку, которое посадил свиной отбивной еще на собственной свадьбе, и поехал разыскивать эту злую собаку – кабана Васю. По пути заскочил в продуктовый магазин, купил там кое-что и поехал.
Вольер с кабаном и свиньями никто не охранял, кроме сторожа. Но сторож оказался таким злым, так яростно лаялся на Ходасевича, подошедшего близко к вольеру, что никаких собак не нужно. «Дед, ты случаем не полицаем служил при немцах?» — посочувствовал ему Ходасевич. «Я те щас дам полицая, инжир научный!» — полез на него с кулаками бородатый 23-летний сторож, приняв Ходасевича за правнука Пржевальского. Но Ходасевич быстро задобрил сторожа поллитрой водки, стаканом томатного сока и двумя тошнотиками, предварительно подогретыми в микроволновке. «Выпей со мной, тогда пойдешь с жизнью счеты сводить», — настоял на своем сторож. Ходасевич исправно хлопнул сто пятьдесят и пошел.
Еще издали сквозь щели в ограде он приметил, какие видные клыки у кабана. «Да-а, такой цацкаться со мной не станет, даже ухом своим свинячим не поведет, — Ходасевич нерешительно почесал за ухом, — мигом отправит меня к праотцам». Оградка, которой был обнесен вольер, показалась ему необыкновенно хлипкой и ненадежной. Такую повалить и семилетнему ребенку нечего делать… Вдруг оградка как заходит ходуном от внезапного невидимого удара! Ходасевич обмер, загипнотизированный свирепым взглядом кабана, следившего за ним из вольера. А глаза у кабана и в самом деле злые, как у собаки: кровью налились и горят хищно; рылом кабан пытается раздвинуть прутья в ограде, а рыло у него все в грязной серой пене; копытами Вася землю месит, видать, мечтает замесить в ней Ходасевича… Как-то не по себе тому стало, страшно-то под кабана бросаться…
«Эй, чего вернулся?» — пьяно ухмыльнулся Ходасевичу в лицо сторож. «Обосрался, что ль? Так это все одно лучше, чем быть порванным Васей на шмотки, — философствовал дальше сторож, стряхивая крошки со своей бороды. — Да и не хер кабана портить. У него ж душа младенца! А ты его хотел вместо гильотины… То-то он тебя возненавидел с первого взгляда. Тьфу, что ты за мужик такой?! Ни жена тебя не терпит, ни свиньи…»
«Кончай трепаться! — строго оборвал прокурорскую речь сторожа Ходасевич. — Вот тебе двадцатка за услуги, а это – фотоаппарат. Снимешь меня с Васей… как он меня… короче, со всеми подробностями, ясно тебе, гад?!» «Это всегда рад, — расплылся в услужливой улыбке сторож. — Токмо, слышь, мужик, а водка у тебя еще есть?» «Снимай, полицейская морда!» — гаркнул на него Ходасевич и отважно шагнул к вольеру. Распахнул калитку и в тот миг, когда кабан Вася уже был готов на него наброситься, поддеть на громадные клычищи, Ходасевич выхватил, точно фокусник, из-за пазухи два ананаса; один швырнул влево от себя, другой – вправо.
Вася резво выскочил из вольера, да тут же стал как вкопанный, не зная, в какую сторону вначале бежать, за каким ананасом гнаться. А про Ходасевича напрочь забыл.
Ходасевич, правда, с этой минуты тоже стал вытворять что-то несусветное и планом не предусмотренное. Пока Вася недовольно хрюкал и вертел по сторонам головой, Ходасевич влетел в вольер и резко захлопнул за собой калитку. Оглянулся – а на него две свиньи надвигаются, пятаками своими поводят очень подозрительно… Наскочили на Ходасевича с двух сторон две жены Васи – свинья Фрося и его дочь, а теперь вторая жена, Анжела. Подбежали к нему и давай срывать с него одежду, Ходасевич даже растерялся от такого свинского напора.
А свиньи нежно и аккуратно раздели Ходасевича до гола и отчего-то тут же успокоились. Но тут густыми хлопьями повалил снег – первый в эту зиму снежок! – и засыпал Ходасевичу его мужское естество.
Сторож, глядя на этот цирк, немедленно протрезвел. А может, просто своего начальства боялся и уважал его. Попытался сторож открыть калитку и загнать обратно в вольер кабана. Не тут-то было. Свиньи как сговорились: озверели, набычились, по-волчьи рычат на Васю, не признают его больше своим мужем.
А признают Фрося и Анжела теперь только Ходасевича, хрюкают нежно у него в ногах и заботливо яйца ему вылизывают.
С той поры Ходасевич счастливый и голый носится по вольеру, как свинья, месит грязь, намазывает ее на себя и орет не своим голосом: «Я – свинья, я свободен, я – свинья, я свободен, я – свинья…» А Фрося и Анжела едва поспевают за ним, весело визжа.
Жаль только при этом кабана Васю. Его все жалеют – ведь в вольер он так и не вернулся. Сторожу-полицаю пришлось приютить Васю в своей каморке и водкой отогревать его бедное кабанье сердце.
декабрь 2006 г.
