— Ты что-нибудь слышал о живых самоубийцах?

 

— О тех психопатах, которых вовремя откачали, вынули из петли или заштопали?

 

— Нет, о тех чудаках, которым все достало в жизни, но они не стали сводить с ней счеты, а просто отморозились.

 

— Что ж это они так? Кишка, что ли, тонка?

 

— В смысле почему они не стали кончать с собой? По разным причинам. Во-первых, это грех большой, руки на себя накладывать, а во-вторых, и в самом деле страшно, не каждый на это решится. Ведь так?

 

— Ну…

 

— Но так, знаешь, еще хуже – продолжать жить, как они. Вроде есть он, живой самоубийца, – и нет его.

 

— Это как же?

 

— Очень просто. Прежде всего, все ему становится по барабану. Абсолютно все – работа, бабки, семья, чужие бабы… даже пиво и томик Мураками или Достоевского.

 

— Как же он живет, отмороженный такой?

 

— Доживает. Встает утром, как все, идет в туалет, чистит зубы, одевается, пьет кофе, слушает ФМ-новости, запирает за собой дверь, заводит внизу свое авто или выходит на перекресток и ловит маршрутку, катит к своему офису, перед тем, как войти в него, корчит дежурную мину, как робот, восемь часов морщит лоб, стучит по клавиатуре, просматривает кучу имейлов, предложений и прайсов, отвечает на десятки звонков, сам звонит, как одержимый… А при этом ноль эмоций, тусклые глаза, едва сдерживаемая кривая ухмылка. Рабочий день окончен – он возвращается домой. По дороге зайдет в супермаркет, купит какой-нибудь еды типа пельменей, кетчупа, морковки по-корейски и пива. Детям возьмет сок и йогурт, жене – коробку конфет. И снова действует, как автомат. По большому счету, ему наплевать, как он провел день и что теперь ждет его вечером – на ужин, перед телевизором или в постели.

 

— Погоди, а как его опознать? На кого он похож, живой самоубийца?

 

— На себя самого, на кого ж еще. Живой – самоубийца.

 

— А подробней? Наверно, рожа у него вечно недовольная?

 

— Не всегда. Он умеет скрывать свои чувства. Правда, этих самых чувств у него почти не осталось. Он разучился чувствовать и не умеет больше любить.

 

— А еще?

 

— Его самого не любят женщины. Проходят стороной; иногда, столкнувшись с ним нос к носу, очень удивляются, не в силах понять, кто преградил им дорогу.

 

— А еще?

 

— Живого самоубийцу сторонятся друзья или, что еще хуже, начинают откровенно жалеть.

 

— А еще?

 

— Такого босс в наглую пытается надуть. Держит его за лоха, платит ему гроши или всячески задерживает зарплату.

 

— А что же этот лох, терпит?

 

— Что же ему, по-твоему, остается? Он же труп. Живой труп!

 

— Как к нему относится его жена?

 

— Пораскинь мозгами. Нетрудно ведь догадаться.

 

— Относится как к пустому месту, так?

 

— Уже не устраивает истерик и скандалов, не требует от него норковой шубы, кольца с изумрудом или автобусного тура в Прагу. Бедняжка, она знает, что уже ничего не добьется от своего живого самоубийцы.

 

— Слушай, что он за кадр такой? Неужто ему никогда не придет в голову послать все на хрен и покуражиться? Нажраться в стельку или снять девок? Или то и другое?

 

— Не хочет. Он самоустранился, отморозился. До самой своей смерти ему будет все до фени.

 

— На хрена тогда он остался жить?! Честней было бы и справедливей кончить с собой одним махом, а не телепаться в жизни, как говно в проруби.

 

— Я уже отвечал тебе на этот вопрос.

 

— Слышь, чувак, а мы с тобой – другие… не живые самоубийцы?

 

— Гонишь, что ли? Какой я тебе, на хрен, живой самоубийца?! Вспомни, какой у меня бизнес остался, дом, тачка, жена-красавица, любовница – просто куколка, дети – вообще супер! Офигел у меня о таком спрашивать?!

 

— Ладно, не кипятись, приятель. Это я так, даже сам не знаю, на хрена спросил. У меня ведь тоже все было путем: бизнес, счета в семи банках, фитнес, бассейн, клуб по вторникам и четвергам, секретарша-милашка… Слышь, приятель, ты тут о детях вспомнил. По-моему, очень кстати заговорил о детях. Как они, переваривают или терпеть их не могут?

 

— Кого, своих отцов-самоубийц? Этих психологических уродов?! Современных отмороженных Каев?.. Да дети их просто не замечают, как и все остальные. Или делают вид, что не замечают. Ведь все дети любят одно и то же: игры, веселье, фейерверк, сладкое, качели, речку, игрушки, подарки и сказки перед сном. И чтоб папа их на себе покатал или поиграл с ними в прятки…

 

— Кажется, я знаю одного такого живого самоубийцу.

 

— Да?

 

— Рильке.

 

— Точно. Рильке – типичный живой самоубийца.

 

— Только вот одна нескладушка получается.

 

— Какая? Что Рильке умер?

 

— Рильке – умер?!

 

— Ну, все живые самоубийцы рано или поздно становятся мертвыми… Ты прямо побелел. Неужто так близко к сердцу принял эту новость? Хотя какая она новость.

 

— Издеваешься? Да мне Рильке – тьфу! Пустое место!

 

— Что ж так распереживался?

 

— Да не за Рильке, мать его, а за Фредика.

 

— За Фредика?

 

— Да, за сыночка его. Вот ты давеча сказал, что живого самоубийцу никто не любит и не замечает. А Фредик любил Рильке, папашу своего отмороженного. Как ты это объяснишь?

 

— А что тут объяснять – какой папаша, такой и сынок. Тоже, наверно, самоубийцей живым вырастет… А ты, кстати, в курсе, что Фредик был единственным, кто пришел на похороны Рильке?

 

— Да ну? Неужели больше никого не было?

 

— Ни души. Между прочим, это тоже один из признаков живого самоубийцы – его не признают ни в жизни, ни в смерти.

 

— Знаешь, это уж слишком! На похороны можно было бы и прийти. Ну и что с того, что Рильке был отмороженным, добровольно отказался от всех радостей жизни, ходил угрюмым и всю дорогу молчал? Плохого-то он никому не сделал и…

 

— И?

 

— И Фредик, как я слышал, сильно его любил.

 

— Да что ты привязался со своим Фредиком?!

 

— А то, что я обязательно бы проводил Рильке в последний путь, будь он хоть трижды самоубийцей!

 

— Трижды? Как ты, что ли?

 

— Зачем ты так?

 

— А что ты вдруг решил защищать Рильке? Завидуешь ему, что ли?

 

— Завидую. И ты тоже ему завидуешь. Просто не хочешь признаться себе в этом. И не морщись, не морщись. Мы оба слабаки – и ты и я. Не то, что он. Рильке – силач. Представляю, как ему было хреново. Но он сумел найти в себе силы и остался в этой жизни. Да, он сдал позиции, хандрил и противно брюзжал, раздражал на работе босса, а дома – жену. Но он до последнего часа любил Фредика, а Фредик – своего холодного, нелюдимого папашу.

 

— Рильке сбила машина.

 

— Ну и что! Зато ты разнес «вальтером» себе полбашки и сдох под забором, как бездомный пес! А я через месяц с третьей попытки выпрыгнул из окна своего офиса. Дерьмо, все дерьмо! Что толку от того, что меня пришли хоронить полсотни пьяных пацанов и девчонок, а твои предки из поминок сделали шоу!

 

— Тебе этого мало?

 

— У меня нет Фредика. Как у Рильке. И никогда уже не будет.

 

— Ладно, не убивайся так. О!

 

— Что там?

 

— Рильке зовет к себе. Айда к нему!

 

— Не может быть! Его ж прах должны были перевезти на юго-западное кладбище!

 

— А-а, так ты, брехливый труп, знал-таки про смерть Рильке?

 

— Ну, знал. Поэтому он не может быть здесь.

 

— Да что ты мне гонишь, может – не может. Я Рильке узнаю среди тысячи здешних духов. Идешь? Рильке, дружище, дай я тебя обниму!

 

— Привет, Рильке, это я. Узнал? Вот мы и сравнялись.

 

май 2007 г.