Напоследок поезд вздрогнул, как сосед по купе после пластикового стаканчика водки, и замер-околел – до тех пор, пока пассажиры, вдоволь набрав в свои тележно-брюхастые сумы удалых вагонных тараканов, не ретируются из плацдармных вагонов. Это означало долгожданное и долготерпимое: я снова в Москве, в чьей каменноснующешелестящей утробе я не был вот уже … года. В том городе, откуда меня привезла многоколесная коммуналка поезда, я наблюдал Москву на экране постаревшего «Электрона», и, хотя его краски безбожно лгали, я ослеп-очаровался удивительным блеском, источавшимся Городом мира. Я нес караульную службу около электронной пушки класса «Москва-мое сердце», и в какой-то момент моего ревностного наблюдения за блестящей столицей меня неожиданно осенило. Я явственно представил себе, что блеск Москвы не продукт оптической механики, не результат повальной витринизации каменных глазниц магазинов, проводимой местными, то бишь московскими, товарищами с ограниченной ответственностью и их заграничными соавторами, не следствие раз и навсегда установившейся в Москве солнечной погоды – а Нечто материальное, конкретнообъемное, ограниченное пределами Москвы, во что вполне реально запустить сразу десять пальцев рук, а если не понравится на ощупь, пнуть ногой. «Блестяще жить не запретишь», – подумал я однажды и загорелся смотаться на денек-другой в столицу нашей сократившейся родины, набить безразмерные, как нужда, дорожные сумки не лоском московским, а люрексом кусковым… И вот я здесь.

Я в Москве, на открытой платформе Киевского вокзала, вокруг меня снуют люди-немосквичи, не выпуская из рук, как несмышленых детишек, могучий багаж – эдакое совершенно сознательное неодушевленное население, не учитываемое ни одной переписью, – а сверху лейка дождя льет на простоволосые головы приезжих раннеосеннюю грусть, очень схожую с той унылой водицей в майонезной баночке, которую мои маленькие дети намешали бы, рисуй они акварельными красками. Лейка дождя поливает круглогодовой огород вокзала, смывая блеск моих иллюзий и мою провинциальную спесь.

Честно говоря, если бы поезд сразу уходил обратно, в Сумск, то я бы в тот же миг и уехал. А так мне приходится ухватиться за ручки представительных сум – чтобы самому от них не дай Бог не слинять – и грузно зашагать к спуску в метро. Там, то есть спустя несколько шагов от людных грядок платформ, мои веки, а затем и мой дух начинают вдруг трепетать, как кумачи на ветру, когда я вижу воочию вожделенный из Сумска плотский блеск супергорода, который, однако, исходит не от всей его подземной части – хоромов метро, а лишь от его временных жителей – пассажиров, корневых москвичей, точнее, от их шелестящих тут и там блестящих одежд. Правда, то, может, шелестят вовсе и не напоенные светом складки блестящих одежд, а тусклые деньги, которые москвичи достают из удобных шахт карманов и тратят. Стробоскоп сознания выхватил из пестроты столичной реальности и сахарным гвоздем вогнал в мою память именно эти два неотделимые друг от друга предмета-события – блестящие одежды и тусклые деньги.

Я испытываю чувство стыда, бесцеремонно уставившись на блестящие одежды, но и люди в них отчего-то бросают на меня косые, как дождь на поверхности города, взгляды и деликатно морщатся. Отчего бы это?.. Да что тут, в самом деле, думать – ведь на мне тускло-черный плащ, мой обычный плащ, в котором я был самим собой в прозрачном Сумске, но не здесь, в Москве, во тьме блестящих одежд. И тогда, вспомнив о пушечной цели своего приезда, я решаю во что бы то ни стало одеться блестяще, истинно по-московски.

Я решаю осмотреться, прежде чем начать свое восхождение к блестящим одеждам, и в поисках предстартового покоя и сосредоточения оказываюсь на вокзале одной из пригородных станций под кодовым названием Фили. Пока я шел от метро к зданию вокзала – вполне заурядному коробку с бюстом Кутузова внутри, – я вдруг увидел растиражированного себя. Мы, то есть растиражированный я, приговоренными сусликами стояли на обочинах асфальтированной дорожки и, едва сдерживая душевный спазм, торговали омоновскими дубинками копченой колбасы, золотистыми хвостатыми шариками лука и румяными, наливными мячиками яблок. И, конечно, ни на ком из нас, то есть на мне, не видать было блестящих одежд. Вывод напросился один: лукоманы прибыли оттуда же, откуда и я, и, надо думать, за тем же. Блестяще жить не запретишь, одним словом.

«Свят, свят!» – чуть не перекрестился я, когда печальные земляки, к чему-то принюхавшись, внезапно потянулись ко мне. Никакого кумовства. Не знаю, как они, а я здесь обеими ногами стою на родной земле. Вон как те торгаши-алкаши, в замусоленных блестящих одеждах, небрежно торгующие на лотках «желтыми» пэйпес типа «Московского комсомольца»-декадента, бразильским быстрорастворимым «вносcafe», разноплановой водкой (для самоубийц – это та, что подешевле, для сотоварищей и для тех, кто хочет просто вкусно выпить) и прочими комплектующими. Сразу видно, свои ребята. Правда, стоит только мне подойти к их тезкам-киоскам, как тут же нос от меня воротят и за один русский рубль – а рубль мне нужен, чтобы позвонить по таксофону – русских же сто рублей заламывают. Ничего, успокаиваю себя, вот разживусь блестящей одежкой – за своего станут принимать… А на вокзальчике филейном народу совсем немного и в основном опять алкаши, но уже не торгаши, и блеск их одежд едва-едва различим.

«Тоже мне забулдыги!» – я надменен с ними так же, как с безрадостными земляками-лукоманами, и благородно холоден. По вокзальчику шастает старушка-крикушка и буквально в шею выгоняет алкашей метлою под дождь. Но те, кто из них остался, – и что это им взбрело в голову?! – шумно втягивают носом воздух и, икая, начинают ко мне подсаживаться. Я же, будто ошпаренный, – утверждать этого не могу, поскольку таковым никогда не был – выскакиваю из вокзальчика, даже не попрощавшись с бюстом Кутузова. Но одна вещь все же заставляет меня обернуться. И не вещь даже, а так, словцо, произнесенное вяло ребенком: «Па, я кушать хочу». Тут срабатывает мой отцовский инстинкт, оборачиваюсь и вижу в извозюканных в сопливой грязи ногах мерзко дрыхнущего, в умат нажравшегося папаши симпатичного, ясноглазого лет пяти мальчугана, с душераздирающей жадностью во взгляде впившегося в меня. «Не пзди, муда…» – спросонья прихлопывает папа сынишку матом, и тогда уже я выхожу.

Подальше от этого пьяного срама и этих пророческих голодных глазенок… И поэтому я на Старом Арбате, в успокаивающей меня толчее. Хорошо блестят вокруг меня москвичи и даже гости столицы; в подземном переходе художники, колдуя у мольбертов, углем фотографируют лица зевак; с афиши «Художественного» Спилберг грозится – в какой уже раз – закормить желающих своими «оскарами»; сверху матерятся с ирландским акцентом кипрские строители, рихтуя поднебесный Культурный Центр Украины; повсюду кафешки-стекляшки, откуда, аппетитно бряцая, народ тащит грациозные кружки с импортным пивом, в котором вместо соломинок вставлены тугие сосиски; мельтешат матрешки и остатки лубков, что продаются под стенами гастрономических магазинов; и остатки же – поначалу показавшиеся мне таковыми – перестроечного советского арта в виде сразу не разгаданной мною, издали аляповатой эмали, на самом деле оказавшейся очень милой, безгранично терпимой сегодняшней Стеной Любви; беззвучно квакают дверьми антикварные лавки с Чапаевской шашкой наголо и посмертными масками М.Джексона и Кинг-Конга; джазовые бандиты в простых блестящих одеждах, но зато в драгоценных отблесках от своих медных пищалей, переминаются с ноги на ногу в засаде у элитарной забегаловки – ресторана “Макдоналдс”; и прочие достопримечательности “по-арбатски”, озвученные разнотональным шелестом фланирующих драпировок – блестящих одежд прохожих.

“Брадлейс оф Лондон”, “Смешные ужасы”, “Все для интима. Магазин Казанова”, “Кафе Купина”, “Антиквар Купина”, “Бар Арба”, “Звезда”, “Ромашка”, “Стена Любви”, “Ресторан Сан Марко”, “Стефания. Итальянская мода”, “Зоомагазин”, “Табак”, “Диета”, “Ночной клуб Пэпэла”, “Атлетический зал”, “Бау Фек. Офисная мебель”, “Галерея ПанАрт”, “Макдоналдс”, дом, в котором жил А.С. Пушкин…

А вот, к примеру, шопэн. Со строчной, с маленькой буквы, с “э” вместо “е” и никакого отношения не имеющий к фортепьянным этюдам, но зато прямое — к блюзам из бесконечной серии “котон, индиго”. Короче, Склифосовский, меня, тронувшегося на почве московского блеска, трогает вдруг “шоп №” – магазинчик, энный по счету на Старом Арбате, – с родным до боли логотипом над входом: “RIFLE”. О, джинсы “райфэл”, это не просто джинсы, а такие джинсы, что когда-то с восторгом я натягивал на свою молодую поджарую задницу! Не могу удержаться и, волнуясь, вхожу в свое бесподобное прошлое… Ничего подобного – сплошь развешено джинсовое варево, и блестящее, и не блестящее – в основном, конечно, блестящее, – но, на беглый мой взгляд, столь ветхое и ненадежное, что плащаница Бога по сравнению с ним покажется сущим брезентом. И при этом ни такта не слышно из желанного “темно-синего” блюза. Однако неудовольствие испытываю не только я один. Стоило мне переступить порог, как тут же кто-то палит мне в висок:

— Ну вот, русским духом запахло!

А смотритель штанов, ко мне откровенно принюхавшись, не дав мне как следует оглядеться, начинает уже меня выпроваживать:

— Давайте, идите, идите…

— Но куда? – вяло сопротивляюсь я.

— На кухню, вестимо… откуда вы там еще пришли.

Черт, все эти принюхивания изрядно достали меня, но я решаю продолжать свой поход и интересуюсь разложенными на раскладном столике книжками, чей отрывной хозяин в широкополой фетровой шляпе обсуждает с компаньоном их авторов:

— Ну, Соловьев, бля… ну, Бердяев, бля… ну, Лосев, бля… Ну туда же – Ильин, бля…

Некоторое несоответствие, уловленное мной, между предметом доверительного разговора и используемыми в нем эпитетами заставляет меня повнимательней рассмотреть книги, но внезапно парень в шляпе, не закончив очередное свое “бл”, шумно нюхает воздух и утыкается в меня взглядом.

— Мужик, ты откуда?

— Из Сумска, только вы его, наверное, не зна…

— Из Сумска, значит. То-то я чувствую… Макс, гляди, перед тобой настоящий человек из народа.

— Да вы что, ребята, какой я “из народа”, – спешу я вставить свое скромное словцо. – Я в Москву за блестящей одеждой прие…

— Откуда ты взял, что этот чувак из народа? – не слушает совсем меня Макс.

— А запах, Макс, запах! Бля, буду – из народа!

— Да-а, запах действительно привозной…

Здрасьте, поговорили: и эти о том же. Что они все прицепились к моему запаху? Мало того что плащ мой тусклый, невзрачный, так теперь еще мой запах им всем не подходит.

Я сокрушаюсь, переживаю, возмущаюсь, но при этом преодолеваю путь под названием Арбат. И вдруг вижу: “Подиум — 94”. Да, на Арбате всякое возможно. Да Арбат и без рекламных щитов и полотнищ от Арбатской площади до Смоленской и обратно – цельный подиум, по которому всяк идущий – сам себе Баленсиага, Пьер Карден, Кристиан Диор… Однако мне действительно приходится слегка запрокинуть голову и, неосознанно приоткрыв рот, прочесть “Подиум — 94” на рекламном экране, по которому цветными духами разлиты неоновые масла. Пластик, хрусталь, никель, сосновая хвоя, время года – все это где-то в другом месте под колпаком павильона (а возможен ли он вообще на компактном Арбате?). “Подиум — 94”, напротив, совершенно бритоголов и прост, как скелет в школьном шкафу. Если честно, я забыл оглядеться, захваченный другим. Для меня существуют: какофония женщин, форм, цветов, белозубых улыбок, шелк, шифон, батист, крепдешин и парча… Ча-ча-ча мое тело танцует, я влюблен в двухметровых острогрудых дьяволиц, источающих шарм каждой умопомрачительной складкой одежды, чокающихся с перевернутой чарой подиума рюмочками отчаянных каблучков. Я ликую взахлеб.

Ша! На подиум бойко взбегает, будто живой персонаж из “Китайских киноединоборств”, лобастый, с длинной хитрой косой пружинистый парень. Проткнув толпу наточенным взглядом, он гремит:

— Признайтесь, господа, что клевого вы у нас углядели?

Тут бес – откуда только он взялся? – начинает доить мой безотказный язык, и я выдаю речь на не освоенном до сих пор мной языке:

— Мабуть, дивчины…

Глаза парня едва не самовозгораются; зацепив меня багром своего взгляда, укатываясь от смеха, он переспрашивает:

— Как-как вы там изволили… “мажуть дичины”? Вы почти попали в яблочко. Но – подойдите-ка поближе (я протискиваюсь) – что же самого клевого вы увидели в этих “дивчинах”: их бесстыжие, хорьками дразнящие грудки или, может быть, благовонные кипарисные ножки? В чем же все-таки фишка?

Бес растягивает мой язык до змеиного жала, и я шиплю:

— Мабуть, упаковка…

— Упа… Повторите, как вы сказали: упаковка? Вот это фишка! Поднимитесь на подиум. (Я карабкаюсь и мысленно декламирую: “Выхожу один я на подмостки…”) Господа, посмотрите на этого человека! Это чумовой парень: он сказал ключевое слово – “упаковка”. Не блузка, не лифчик, не шорты – а упаковка! Ништяк, мужик! Сейчас Арсений Николаевич, генеральный директор “Подиума — 94”, вручит вам – вы заслужили это своей чумовой фишкой – сувенирную безделицу.

Арсений Николаевич, высокий русский малый кавказской национальности, с шашкой наголо в зубах – шутка: просто у него улыбочка такая – повергает меня в слюнявое смятение, но делать нечего, я подхожу и протягиваю руку. Неожиданно гендир “Подиума — 94” брезгливо втягивает носом воздух и, загнав улыбочку в один край рта, другим краем выдавливает мне:

— Давай, вали отсюда…

— Чего? – не понимаю я (на самом деле я, увы, все понимаю).

— Давай, вали, говорю!.. Я думал, ты подставной, свой… Откуда ты взялся только?

Народ в блестящих одеждах, собравшийся вокруг подиума, выхаркнув “неповторимый и устойчивый вкус”, начинает свистеть, и я ретируюсь под свербящий аккомпанемент.

Снова предательский мой запах… Может, мне вылить на себя флакон “Climat” или канистру бензина и устроить самосожжение в самой гуще гонористых декадентов? Вот тогда я запахну так запахну! Вы идете по каменным клеткам Арбата, полами блестящих одежд, точно лисы хвостом, заметая небрежную поступь своих танкодромных шузов и звонкий помет мышиных каблучков; раздувая сопла сигарет и устроив во рту бойню “Orbit”, за то, что она без сахара; рассекая молекулы воздуха мужскими косами и заткнув уши заглушками японских наушников, бестактно дергаясь и закатывая глаза. Неужели и до вас дошел аромат моего отчаяния или это все же результат воркотни плейеров?

Вечером я пью пиво с раками, сваренными в укропе, у москвича Гарика Клинского — живого памятника моей студенческой молодости. Лора, жена брата моего ископаемого приятеля, – а братья – сущие близнецы, – усаживая меня за стол, за которым уже якшается с раками приличная ватага парней и девчат, вдруг объявляет:

— Сегодня у нас раки с гарниром!

— А гарнир-то где, Лора? – спрашивает кто-то недоумевая.

— Да вот Паша принес с собой запах картофельного пюре и жареного сала с луком… Неужели никто не чувствует?

Так вот оно что! Оказывается, я пахну сумскою толченкой, заправленной жареным салом и луком. Вот это сила!

Вскоре с сигнальной окраской панцири раков выглоданы и высосаны нами, стайкой добросовестных хищников, последние капли пива вылиты на угли наших желудков, и я в конце концов имею честь: раскланиваюсь с гостями, хозяев благодарю за аппетитную закуску. В прихожей висят знамена блестящих плащей.

— Гарик, какой из них твой?.. Можно, я примерю?

Я оборачиваюсь куском блестящей материи и, весь из себя матерый, гляжусь в зеркало.

— Знаешь, ты только не обижайся… – замечает тут Лора.

— Что, мне не идет такой цвет?

— Нет, просто ты утопил в складках плаща свое лицо, – смеется Гарик.

— С лицом у Паши все нормально, – продолжает задумчиво Лора, – но вот его замечательный запах, придающий ему редкое обаяние, делающий его неотразимым, своим в любой компании, – жаль, что она ошибается, думаю я, – этот запах оказался запертым внутри блестящей, повседневной обертки и уже никого не волнует оттуда.

— Так скинь же, скинь же плащик нехороший – и вновь запахни луком, салом и картошкой! – подытоживает Гарик. Я избавляюсь от блестящего и возрождаюсь.

Теперь я понимаю всех, кто принюхивался ко мне: и тех, кто воротил нос, и тех, кто подсаживался поближе. Я больше не намерен выделять адреналин, как собак, пугаясь людей, – у меня есть свой, “фирменный”, запах, и я вполне обойдусь тусклым плащом, а мечту о блестящих одеждах с нежностью замариную в своем немножко сумасбродном сердце.

Поздним вечером, отломившись от гудящего корневища метро, я вкрапливаюсь в людный песчаник Белорусского вокзала – конечно, песчинкой, но вольной и узнаваемой – и ароматным духом луковой зажарки оживляю отмороженного алкаша, тупо прижимающего к груди разноцветный конверт с виниловой детской сказкой – “Волшебной лампой Аладдина”.

— Джинн, купишь? – неуверенно икает словами в мою сторону продавец неконъюнктурного товара. – Нет?.. Я так и думал. Тогда дай, я тебя хоть понюхаю. От тебя, джинн, несет миром, а сейчас кругом война…

Оригинал не нюхает, а прямо-таки чмокает меня в правое плечо, и уже позади себя я слышу:

— Мать моя покойная так не готовила, как ты пахнешь, джинн. Одна бабуля и знала секреты, царство ей небесное…

В “бекасовской” электричке, чувствуя себя кукушонком среди кукушат, я еду к матушке своей, которая, когда я, бывает, заглядываю к ней, нет-нет да и выдаст толченку по-сумски.

— Простите, молодой человек, у вас пирожки с картошкой или капустой?

Я виновато развожу руками.

— Надо же, а так живо пахнет! – искренне сокрушаются рядом.

— Мужик, у тебя прикурить будет? – сипят, подсаживаясь ко мне, трое поддатых парней. Один из них достает из-за пазухи поллитровку “Столичной”.

— Не курю.

— Да что ты за мужик, ничего-то у тебя нет: ни сигарет, ни пирожков с картошкой. Какова хрена ты тогда провоцируешь народ? (И уже почти миролюбиво заканчивает, переведя дух после глотка водки.) Ну ладно, дай хоть занюхать. Душистый же, черт!

Скоро приедем. В вагоне людей немного, а у моих ног пристроился бездомный вагонный щенок. Сначала он, принюхиваясь, плутал от одного пассажира к другому, а потом, бедолага, попался на мой запах-крючок. Действительно, а кто дал мне право “провоцировать народ”? Отказаться от блестящих одежд и заиметь свой, пускай и неповторимый и устойчивый, запах – оказывается, далеко не достаточно.

У матушки дома густо пахнет кипящим борщом, настоящим, свежесваренным, и сладким луком, который я пассирую на сале для уже готового картофельного пюре.

— Куда ты столько картошки сварил? А сала-то сколько набухал! – недоумевает матушка. – Мы же неделю будем есть – не съедим!

— Ничего, – успокаиваю я, – я знаю ребят, которым это на одно облизывание.

Сегодня я возвращаюсь в родной Сумск: подаккумулирую его уличного воздуха, а там, глядишь, еще и вернусь. Сумки мои брюхатят прямо на глазах; я вожусь на кухне: набиваю литровую банку вчерашней толченкой. Из комнаты доносится матушкин голос; она учитель, готовится к школе, карандашом дополняет страницы “Истории Отечества”:

— Ты что, вчера здесь ужинал?

— Нет, я же с тобой рядом сидел. А в комнате я журналы листал…

— Странно, такой стойкий запах картошки и сала. Я даже хатку бабушки Тани на Черняховского вспомнила. Помнишь? (Как не помнить!) Сегодня у меня пятые классы, изучаем быт русских крестьян второй половины ХIХ века. Расскажу-ка я ребятам, как жили и что ели простые люди в наши пятидесятые, послевоенные годы. Дед Гриша был садовником, всей душой привязанным к своему животворному ремеслу, сажал сады, разбивал парки и скверы в маленьком тихом Сумске. На Черняховского цвели молоденькие яблоньки, груши, сливы и вишни. Майскими теплыми днями выносили во двор стол; бабушка Таня, царство ей небесное, ставила дымящийся чугунок с рассыпчатой пахучей картошкой, а потом, ловко накренив над ним горячую сковороду, поливала луковой зажаркой…

— Мама, а что носили тогда? – не удержавшись, перебиваю я.

— Что носили?.. Мужчины в основном перешивали – кто солдатское, кто офицерское, а женщины, и без того грациозные и прекрасные, одевались в легкий китайский шелк и золушкины туфельки.. Ты бы лучше спросил, о чем говорили тогда! Двадцатипятилетние старики, вернувшиеся с войны, все больше вспоминали, нервно сжимая в кулаке сургучные пробки из водочных бутылок, а все вместе – работали и мечтали…

“Кунцево. Следующая остановка Фили”, – отрывает меня от мыслей голос машиниста. У меня тяжеловесные сумки, но я нарочно делаю крюк и вхожу в осунувшееся зданьице вокзала попрощаться с Кутузовым и, кроме того… На креслообразных лавках полным-полно ожидающих: середина дня, время, когда перестают клевать угри электричек. Я волнуюсь, вглядываясь, как в забрала, в лица людей, но напрасно тревожусь: они в полном сборе. С ликами, подобными небрежным свиным отбивным, которые еще не успели обвалять в посмертной муке, с воспаленными ранами глаз, с крошечными бурдюками под глазами, будто и вправду наполненными излишками “беленькой”, с отбойными молотками носов, не один асфальт пропахавших на своем веку, с леденцовыми, цвета топленого сахара, зубами, сиротинками глядящими из изъеденных голодом десен и, наконец, с хорошеньким умненьким мальчиком, сфинксом застрявшим в ногах Ильи Муромца навыворот – своего утратившего дар ходить-бродить, круглосуточноупитого папаши. Они все здесь, кто совсем недавно с детской непосредственностью пытался занюхать мной горькую чарку будней. Но я помню и другое: вялое, едва уловимое моим сердцем словечко: “Па, я кушать хочу…” И поэтому тоже я здесь. И еще потому, что здесь бессмертный Кутузов, бессмертные не меньше хохлы, которых я любил бы бесконечно, если бы не любил так потерянных русских, потому что совсем рядом за всех нас радуется жизни давно почивший француз Джо Дассен, потому что… Да вы ешьте, ешьте, ребята, налегайте подружней на толченку, смелей запускайте в банку с ней свои голодные пальцы! Видите, не картофельным духом единым я…

Кому из них первому пришла в голову сытая мысль проводить меня на поезд, одному Аллаху известно. И потянулись за мной почти что гуськом лапчатые кроткие агнцы – безымянные бомжи Москвы. Я не стал их поводырем, напротив, дожевывая на ходу, содрогаясь всем телом от долгожданной благородной отрыжки, они освещали мой путь потеплевшими светляками своих глаз. Впервые я шел по Москве и не считал, будто столбы, ее магазины, не глазел вслед блестящим одеждам. Ведь отныне я сам зовусь кутюрье, изобретший в себе запах ностальгии, желанных будней и спасительного грядущего одновременно. Я шествую, как по подиуму, по столице с гурьбой засыпающих – начала сказываться колыбельная пища – бомж-моделей и каждым шагом своим прощаюсь, прощаюсь, прощаюсь…

За три минуты до отхода поезда “Москва – Сумск” моя бескольчужная дружина решает распить бутылочку на посошок.

— Мужики, у меня закуски совсем никакой не осталось, – предупреждаю я.

— Не беда, тобою занюхаем. А ну-ка, давай сюда свой плащ!

Я снимаю с себя и отдаю им не только плащ, но и пиджак, рубашку, брюки и – для особых гурманов – даже трусы. Упрятав в кармашек сумки мое мужское естество и повернувшись к перрону стыдливой задницей – прощай, Москва! – я исчезаю в вагоне.

Меня встречает жена – я ни слова не посвятил ей в этой правдивой истории и не собираюсь посвящать: я так изголодался по ней, что тут не до слов – добраться бы до постели… Но в тот момент, когда, увидев мои голые чугунные коленки, захлестнувшись ко мне волной жалости, она набрасывает мне на плечи блестящий саван – какая мерзость! – и перебивает мой картофельный дух, я все-таки не выдерживаю и заражаю всех искренним весельем:

— Е-мое, куда я приехал!

Москва — Акулово, ноябрь — декабрь 1994 г.

Из сборника “Комната на Петрозаводской. Год 95-й”