***
Он проснулся между двумя мартовскими утрами. Одно нежилось, отражаясь в двери, на две трети застекленной светло-коричневым, цвета его старенького больничного одеяла, стеклом. Отражение было очень уютным, оно согревало его взгляд и воображение. Там было… Да в общем-то, ничего особенного – светло-шоколадное небо, крыша дома напротив, на которой топленым молоком разлился утренний свет, да крона большого, цвета кофе с молоком, дерева. Вот это дерево, точнее его отражение, пожалуй, и было самым примечательным в первом утре. Дерево казалось одушевленным. Возможно, это ощущение возникло у больного из-за явного сходства дерева с головой человека, а если быть совсем точным – с головой старика, лежавшего сейчас на соседней койке. В самом деле, кремовые хлопья снега на пышной кроне делали дерево похожим на старика, намылившего одновременно голову и лицо. Казалось, сейчас он побреется и предстанет таким молодцом!
Внезапно уютную гармонию утренней композиции нарушила девочка или девушка – пойди разберись среди нечетких линий в отражении на дверном стекле! Стоило ей только появиться в отражении (причем она возникла в нем не со стороны окна, откуда падал свет, а из глубины больничного коридора), девочка тут же подчинила себе всю композицию – небо, крышу, человекоподобное дерево. Так и иная женщина, оказавшись вдруг в мужском коллективе, увлекает за собой их сообщество, до этого момента вроде бы сплоченное, вроде бы обладающее волей и собственным взглядом на мир. Вроде бы не царица, но начинает править мужчинами властно, подчиняя их «я» своему ego, забавляясь их сексуальностью, как того хочет ее libido.
Ни в чем не повинная девочка или девушка находилась в отражении первого утра секунды три и исчезла, пройдя сквозь дерево, будто сквозь горло бреющегося старика. Не то лакомым куском, не то бритвой. Обычное вроде бы дело – исчезнуть из отражения. Но то вдруг вдогонку девчонки покрылось сетью морщин – узких горизонтальных полос, полных, как огородные грядки всходами, светло-коричневыми точками. Полосы, по очереди вспыхивая в течение нескольких секунд, то бежали друг за дружкой стройными рядками, то начинали теснить, налезать одна на другую, скрещиваться и пропадать. Творилось что-то несусветное! Словно кто-то торопливо пытался подписать пейзаж на двери…
От дальнейшего тупого глазения на дверь больного отвлек внезапный всхрап – резанул по нервам и тут же стих. Больной невольно вздрогнул и перевернулся на живот. Второе утро, смурное и холодное, стояло в изголовье его кровати. Тыкнувшись стеклянным взглядом в белый лоб больного, в его казенное ложе с родинкой на железном боку – табличкой с номером «три», второе утро недовольно уставилось на своего антипода – отражение на двери. Принялось лупцевать его колючими лучами, будто розгами, пытаясь подчинить себе, заставить отражение соответствовать суровой реальности. Какое там! Второе утро продолжало светиться уютным светло-шоколадным светом. А больной, догадываясь о том, что творится за его спиной, подумал: дай он сейчас второму утру в стеклянный глаз, и тот разобьется, а вместе с осколками оконного стекла в палату хлынет ясный мартовский свет и сольется в восторге со своим отражением… Но больной, хоть и числился здесь психом, не стал разбивать окно.
Палату вновь взорвал оглушительный храп. Он все набирал силу, обещая быть продолжительным, как июльская гроза. Больной не выдержал, вскочил на ноги, подбежал к храпевшему. То был старик, жалко скрючившийся на краю кровати, поджавший колени к подбородку, как ребенок в материнской утробе. Больной с кровати под номером «три» не церемонясь перевернул старика на другой бок. Тот во сне придвинулся к стенке, зачмокал губами все так же по-детски и затих. Будто и не храпел ужасно полминуты назад. Больной пару секунд рассматривал лицо старика, покачал головой, удивляясь его поразительному сходству с деревом. Заметил под ногой старика смятый лист бумаги, исписанный по центру короткими строчками. Не любитель читать, все же полюбопытствовал, что там насочинял сумасшедший старик. Быстро пробежал по листку глазами, спотыкаясь на пустотах, где должны стоять знаки препинания, и решил, что это вроде и не старик написал, а… он сам. Но когда он успел?
«…В весенний день матриархата Спешим на рынок за цветами Духами бусами чулками Спешим от мужа и до брата Что в самом деле нас толкает На столь отважное решенье Вам угождать без промедленья Пока день этот не растает Чего лукавить Вы прекрасны Когда вас холят и лелеют Когда вас любят и не смеют Вас озаботить понапрасну Но Но нам не справиться с мгновеньем Проходит день матриархата В календаре восьмое марта И тает наше вдохновенье…»
Тихо отворив дверь с табличкой «№18», больной вышел в коридор – ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим впечатлением. Если бы он хоть на миг мог отвлечься от мыслей о прочитанном, если бы он, выходя в коридор, хоть бы краем глаза взглянул на дверь, то наверняка распознал бы в полосах, до сих пор будораживших отражение, отдельные слова и даже обрывки фраз: «…газеты… редко читал газеты… Вадька Ходасевич… больше слушать…»
*1*
Вадька Ходасевич редко читал газеты. Он вообще мало что читал, предпочитая больше слушать. Даже когда сам говорил – особенно в те минуты, когда на него находило болтливое настроение, будоражащее ум и заставляющее без устали лопатить язык, – Ходасевич ловил себя на мысли, что с интересом слушает свой голос. В эти редкие минуты его собственный голос казался Вадьке плотным и сочным, как мясо. И Вадька с удовольствием пережевывал свой голос. А иногда, увлекаясь чьим-нибудь особенно необыкновенным рассказом, Ходасевич забывался настолько, что переставал различать грань между рассказанной реальностью и реальной жизнью. Правда, как ни странно, до сих пор жизнь оказывалась круче любого выдуманного рассказа.
Нина Ходасевич, с опаской наблюдая за тем, с какой жадностью слушает ее муж, не раз предупреждала его, что тот плохо кончит. Вадька молча пожимал плечами и упрямо отказывался читать. С некоторых пор, оправдываясь перед женой, читавшей, наоборот, много и вроде бы со знанием дела, Вадька говорил всегда одно и то же: мол, руки его в красной глине и, если он возьмет газету, то обязательно испачкает белые, как края чистой простыни, уголки ее страниц. Вадька знал, что жена до панического ужаса не переваривает пятен красного цвета, отчего-то сравнивая их со следами крови.
Нина Ходасевич любила «Данкор». Почти каждый четверг она покупала его из-за телепрограммы, которую изучала в течение запрограммированной теленедели, и острых и опасных, как лезвия мужа (которыми она иногда подбривала подмышки), анекдотов Растворцева.
Сегодня была среда 8 марта. Нинка вернулась с рынка, из пакета, набитого всякой снедью, украшенный султаном зеленого лука, торчал свернутый в трубку «Данкор». «Даже газета сделала нам, жинкам, приятное – вышла на день раньше. А ты!.. – упрекнула жена Ходасевича, родившего ей к празднику лишь скуповатый, как мужские слезы, букетик подснежников. – Хоть бы картошки нажарил!» Когда жена таким вот образом припирала Ходасевича к стенке, требуя исполнения хозобязанностей, Вадька голосом, как ему представлялось, театрального Чацкого (как-то Ходасевич смотрел телепостановку полузабытого со школьных времен грибоедовского «Горя…») восклицал: «А музы кто?!» В глубине души и на кончиках пальцев Ходасевич считал себя на все руки мастером. Жена была другого мнения: «В беса ты мастер!» Истина находилась посредине. Ходасевич не часто, но «забашлял», как он сам выражался. Однако делал это таким необыкновенным, прямо сказать, эпатажным способом, что клиент, раз обратившись к Ходасевичу, в другой раз с опаской обходил его стороной.
А клиенты попадались как на подбор. Один – молодой, поднявшийся на темных кредитах бизнесмен, такой грузный, что, казалось, он держит деньги не в банке, а собственном брюхе. Ходасевич установил в доме бизнесмена, его туалетной комнате, в которой мог бы развернуться, наверное, микроавтобус, плод своего творенья – исключительно ручной работы керамический унитаз. Лепнина в виде губастых розочек и отдающихся губ украшала чудо-унитаз по всей его поверхности. Но «гвоздем» унитаза стал его свисток. Ходасевич и себе-то не мог объяснить, на хрена он инплантировал настоящий судейский свисток в роскошное тело «толчка». Новосумский толстяк страдал вперемежку запором и расстройством желудка и отводил душу по ночам. В полночь он оглашал дом под модной металлочерепицей пронзительным, надрывным свистом, приводившим в трепет даже ночной милицейский патруль, если он в этот момент вдруг оказывался под окнами толстяка. Менты, которым было велено охранять покой молодого буржуя, прислушивались к дикому свисту и, косясь на окна, машинально отдавали честь.
Жена второго «нового сумчанина»… Точнее, старого номенклатурщика, сумевшего легко воскреснуть в коридорах новой городской власти и теперь живущего припеваючи на доходы от взяток и других добровольных приношений, регулярно поступающих от незадачливых местных бизнесменов, вечно открывающих, закрывающих и перерегистрирующих свои фирмы. Так вот, жена (естественно, далеко не первая по счету) старого, но еще вполне крепкого, способного подмять под себя не только фригидную супругу, но и четырнадцатилетнюю уличную дрянь, чиновника тайком от мужа попивала ночной коньяк. Как это не удивительно, но от пристрастия к хмельному деликатесу ее отучили ужасные Вадькины фишки. Старый козел заказал Ходасевичу облицевать плиткой его по-мещански навороченную кухню, и, когда Вадька понял, что ему здесь хрен заплатят, он обложил один край стены… ритуальными масками, вылепленными им в часы давнего вдохновения. Пару раз встретившись взглядом с налившимися кровью глазницами глиняных монстров и решив, что у нее началась белая горячка, чиновничья жена невзлюбила коньяк и перестала совершать ночные вылазки на кухню. Правда, маски после этого случая какое-то время продолжали излучать яростный кровавый свет. Пока не погасла за окном неоновая реклама «Индезит», мерцавшая ядовитым алым огнем.
Последние две недели у Ходасевича наблюдался творческий застой: глина не внимала его сонному сердцу, говорившему с ней заплетающимся языком пальцев.
Месяц тому назад Ходасевич получил и быстренько слепил несложный заказ – сервиз для немецкой овчарки и двух персидских котов. Заказ этот случайно обрушился на Вадьку от богатого и нетребовательного клиента. Заработав шальную тысячу десятью новенькими, как женские прокладки, купюрами, Вадька пребывал в сонной рассеянности и самодовольно поглядывал на мир, в ответ корчивший ему постную мину при скучной игре. Муза крепко осерчала на Ходасевича, сильно хлопнула дверью (правда, Вадька этого не заметил) и куда-то ушилась. Вот уже восемь дней подряд она не ночевала в душе, волочась, наверное, по душным вокзалам или бедным хибаркам, отданным внаем нищим художникам.
На душе было так пусто, сонно и тихо, что, не в силах вернуть вдохновение, Ходасевич решил нарваться на семейный скандал. «Другого выхода нет. Стресс должен возбудить меня», – подумал Ходасевич и взял в руки, испачканные красной глиной, «Данкор». Гончарный круг Ходасевича по-прежнему занимал одну восьмую часть кухни, постоянно путаясь под ногами жены. На круге уродливой пагодой застыла глиняная масса. В тот момент, когда Вадька измазанными в глине руками открыл свежий номер газеты, Нинка варила борщ. Она налила в сковороду подсолнечного масла, высыпала тертую морковь и мелко нарезанные лук и свеклу и уже собралась было добавить ложку-другую краснодарского соуса, но, будто почуяв неладное, бросила взгляд через плечо и увидела, как Ходасевич оставляет ужасные красные пятна на белых уголках газеты. «Ну не сволочь ли! – вспылила Нинка и метнула ложку краснодарского соуса на круг с бесполезной глиной, да тут же пожалела. – Красное на красном не видать. Надо было майонезом!» Пускай хоть сметаной вперемежку с огуречным рассолом – Вадька все равно ничего бы не заметил. В эту минуту его внимание оказалось прикованным к крошечному объявлению на странице «Досуг и развлечения»:
«8 марта в баре «Собака баска Вилли» откроется персональная выставка художника-керамиста Катарины Май «Времени запор». Настройтесь на сенсацию! Нач. в 17.00″.
От шальной пухленькой тысячи осталось штук шесть тонких и сухих, как высушенный лист подорожника, десятидолларовых бумажек, в которые он перевел последние свои гривни. Поискав потайное местечко на своем теле или в одежде, Вадька спрятал деньги в трусы, рядом с мужским хозяйством – не вытащит никто (кроме разве что неотразимой б…, которой он и так с радостью отдаст) да и сам, если что, случайно не просрет…
*2*
Ходасевич, сплюнув на дорогу, поймал такси. В салоне радиомужчины пели о любви: «Лодочка, плыви в озере зари, но только о любви ты мне не говори. Лодочка, плыви – и не надо слов – по реке любви под парой парусов». За рулем сидела женщина лет 35-40, спрятавшая очевидную красоту высокоскулого лица за мужским имиджем. «Вот те на!» – невольно вырвалось у Ходасевича. Он секунду колебался, садиться ли вообще. Но таксистка глянула на него таким цепким взглядом, так хватанула им (не у всякого мужика хватка рук такая), что Ходасевич сначала обмер, как кролик перед удавом, а потом подался вперед, будто водительница и вправду хватила его за грудки.
– Ну ты, потише! – опешил Ходасевич.
– Садитесь. Чего вы стали? – мягко приказала таксистка. – Довезу как надо. Куда вам?
– Не знаю, – вырвалось неожиданно у Ходасевича. Отведя взгляд от непонимающих и, как показалось ему, одновременно все понявших женских глаз, он проворчал. – А вы, вообще-то…
– Умею ли я водить машину и не поверну ли на ближайшем перекрестке на тот свет? – с едва уловимой, щадящей иронией продолжила Вадькину мысль таксистка.
– Ну да. Права-то у вас есть, надеюсь?..
Такси выехало на вторую полосу и прибавило скорость.
– А куда мы едем? – забеспокоился Ходасевич. – Я же ничего не сказал!
– Так говорите скорей! – властным тоном потребовала таксистка и неожиданно расхохоталась – весело, заразительно. Ходасевич посмотрел на нее и подумал: «А ведь красивая баба!» Потом, секунд через десять, еще: «А, может, ну ее, эту выставку?»
– Нет! – словно прочитав его мысли, отрезала таксистка и снова улыбнулась. Затем совершенно серьезным тоном добавила. – Нет, мужской человек!
На такси накатила слепящая волна света, мягко обтекла лобовое стекло, дверцы, крышу и, торжествуя и блестя, устремилась дальше, заливая улицу и фасады домов. Мир вокруг преобразился, напитанный энергичным солнечным светом. По всем приметам, казалось, наступили теплые апрельские деньки, а не ранневесенний мартовский день.
– Вам не приходит на ум аналогия прекрасного сегодняшнего дня с библейским сюжетом? – затормозив у светофора, спросила таксистка. – Помните, когда Моисей повел за собой египетских рабов, фараон послал в погоню за ними войско?
Ходасевичу стало неловко: он никогда толком не читал Библию.
– Ну как же? Вспомните: Моисея и его людей спасло чудо! Море вдруг расступилось и спасло их, пропустив по обнажившемуся дну. Так и этот денек. Бог словно пожалел нас, баб, перенес сегодняшний день в будущее, в апрель или май. А завтра ход времени, скорее всего, вернется на круги своя и опять наступит зимняя весна.
– Зимняя весна, мужской человек… Как-то странно вы выражаетесь, – заметил Вадька и глянул искоса на таксистку. Ее высокие скулы расцвели двумя розовыми, не утратившими еще свежести бутонами щек – женщина улыбалась. Ходасевич вдруг разозлился. – Если вы такая умная, что ж не открыли свою фирму?.. Или… или не сидите дома и не управляете своим мужем? А не этим задрыпанным «фордом»?!
– Чем вам не нравится мой «форд»? Он надежней большинства мужских людей! – мягко упрекнула таксистка. В ее голосе Вадька к своему неудовольствию уловил то же природное сопротивление, которое свойственно, например, меди или золоту – мягким, но все же металлам.
– Ну вот опять – «мужских людей»! Сказали бы просто: «Ненавижу мужчин! Они такие-сякие, зарабатывают мало, жрут много! И вообще, толку от них как от козла молока!..» Я тогда бы вас, может, и понял. А то хуже матюка – «мужской человек»! – Ходасевич разошелся не на шутку. Стресс, которого он безуспешно добивался во время ссоры с женой, наступил только сейчас. И кто его, Вадьку, достал? Какая-то щекастая таксистка, которую он в первый и наверняка в последний раз видит! – Теперь ваша очередь! Признайтесь, что вы такого сделали, чтобы у вашего мужика душа горела, руки горели? Чтобы он не чувствовал под собой ног, не жил, а летал при одной только мысли: «Господи, какая у меня женщина!» А музы кто, черт подери?!
– Моему бывшему мужу муза была не нужна, – с легкой грустью произнесла женщина. Ответ таксистки, точнее та интонация, с которой он прозвучал, странным образом подействовал на Ходасевича. Отчего-то он почувствовал себя пристыженным, но не подал вида, наоборот, грубовато заметил:
– Поэтому он вас и бросил. Мужчина без музы что евнух без яиц!
– Как образно! – усмехнулась женщина и с живым интересом посмотрела на пассажира. Но уже в следующую секунду огонек в ее глазах потух. К ней опять вернулось отчужденное, рабочее выражение лица. – Приехали. С вас семь гривен.
Такси, пропетляв по рассвеченному вдоль и поперек скороспелым весенним солнцем лабиринту городских улиц, заехало во двор безликой девятиэтажки и вдруг оказалось в оазисе частных домов. Проехав еще метров двадцать вдоль свежевыкрашенного в озорной желто-лимонный цвет низкого штакетника, затормозило у затейливой резной калитки. От калитки к дому, сложенному из необычного зеленоватого камня и пославшему впереди себя дозор из десяти молодых фруктовых деревьев, вела чисто выметенная дорожка. Между черными деревьями, от одной ранней проталины к другой ходили белые и рыжие куры и бойко клевали сонное тело земли. От открывшегося старогородского пейзажа повеяло духом прошлого – старым двориком на окраине далекого отсюда, как Вадькино детство, подмосковного Одинцова, где двенадцатилетний мальчик впервые поцеловал девочку… Одновременно этот странный ансамбль – желтый забор, зеленый дом, рыжие куры – напомнил Вадьке модные сегодня дурацкие псевдолубки, выставляемые местными художниками на лакированных лавках в центре Сум.
– Ну нет. Сначала вы мне объясните, как ваш бывший муженек обходился без музы, раз вы сами об этом заговорили! – неожиданно заупрямился Ходасевич. – Уверен, наверняка на стороне у него…
– Он мужчина, а не мужской человек! – перебила женщина. Щелкнув автомобильной зажигалкой, она закурила «голубую» «приму-люкс». – А я, наоборот, однажды… Этот момент я совершенно не уследила – однажды я превратилась из любимой женщины в опостылевшего женского человека… Гляньте вокруг: повсюду сплошные мужские и женские люди! Ну признайтесь: вы часто встречаете людей… Не важно, как вы к ним относитесь – с любовью или искренне ненавидите, главное, чтобы… Вот вы, вы можете назвать кого-нибудь из своих знакомых настоящим мужчиной или настоящей женщиной? И с кулаками отстаивать свою точку зрения?
– Ну почему? Довольно-таки часто. Например, жена моя да и я, собственно…
– Перестаньте! Не лгите хоть самому себе! – таксистка так яростно выдохнула дым, что Ходасевичу почудилось, что то был вовсе не дым сигареты, а злая душа беса – ведь в каждом из нас прячется бес. – Какой ты к черту мужчина вместе со своей клушей женой!
– Ну-ну, потише! Держи свои семь гривен и кати отсюда! – Ходасевич, скорчив брезгливую гримасу, сунул таксистке пятерку и две гривны. Деньги ткнулись в тонкую женскую ладонь и неуклюже полетели из разжатых Вадькиных пальцев на резиновый коврик. Женщина, нацелив на разгневанного мужчину, казалось, готовые взорваться тугие свои щеки, вдруг заразительно, весело расхохоталась. – Тест вы не прошли, уважаемый пассажир!
Вадька ошалевшими глазами смотрел на круглые, как ядерные боеголовки, щеки таксистки.
– Разница между мужчиной и мужским человеком одна. Мужчина в любой ситуации остается самим собой – мужчиной. А вы спасовали, поддались на мою провокацию. Постойте, – женщина осторожно коснулась руки собравшегося уже выходить Ходасевича. – Неужели вам не интересно услышать мою историю?
Ходасевич встретился взглядом со странной, абсурдной (как, впрочем, и Вадькина жизнь) женщиной. Подумал, что с такой женщиной жить, наверное, очень непросто – ее можно лишь жутко любить или жутко ненавидеть.
– Ну, чего там еще? – буркнул он.
– Еще год назад я была вумен ин лав. У меня было столько любви, блестящей, переливающейся на солнце, легкой и в то же время плотной и весомой, как платина или золото. Столько любви! Я носила ее вместо сережек на мочках ушей, вместо кольца на безымянном пальце! Мой муж был очень щедр в любви. Он, а не я для него, был мне музой! С ним у меня было все – любовь, дом, деньги, пляжи Анталии и Адриатики, собственная машина… Тогда я была очень глупая, потому что очень любила. Влюбленная женщина слишком поздно бьет в колокол. Да. Тогда у меня было все… кроме будущего. Это только сейчас я поняла: у женщины, живущей с настоящим мужчиной, нет и не может быть будущего. Только настоящее, волшебное настоящее…
– Он встретил другую, ушел к ней и перенес волшебное настоящее в ее дом. Старо как мир! – ухмыльнулся Ходасевич и с силой толкнул дверцу. Но что-то еще удерживало его подле этой расставшейся со счастьем водительницы.
– Она была моложе меня на девять лет. «Молодость – это одна из мер настоящего», – часто говорил мой бывший муж. Для меня ее молодость стала высшей мерой… Да пошел ты! – снова сорвалась таксистка и неожиданно истеричным голосом закричала вдогонку быстро идущему по выметенной дорожке Ходасевичу. – Теперь я работаю таксистом! Пашу сама на себя и получаю от жизни больше, чем от вас, мужиков, вместе взятых!..
Рыкнув двигателем, «форд» умчался прочь. «Ничего, пройдет. Даст Бог, сегодняшний светлый денек успокоит ее боль. Чего зря убиваться по мужу? Все равно не вернется. Настоящий мужчина, как она сама говорит, живет настоящим… То ли дело я – мужской человек. Держусь за свою Нинку, как парашютист за стропы парашюта…» Так невесело размышлял Ходасевич, подходя к крыльцу зеленого, будто малахитового, дома. Слева от двери, обшитой чеканкой с неясным, трудно читаемым рисунком, висела доска с претензией на мемориальную. Анфас на Ходасевича смотрела с доски бронзовая морда собаки. Над ее стоящими торчком ушами значилась надпись, отлитая из корявых букв: «Собака баска Вилли. Бар». Под собачьей мордой Вадька прочел другое: «Итс гав лайф». Шагнув в сени, Ходасевич наткнулся на что-то гремучее. Чиркнул зажигалкой – огонек выскочил, как крошечный джинн, и осветил кусок стены, щедро испещренной какими-то надписями. «Может, здесь прячется мое вдохновение?» – с грустью подумал Вадька и прочел на стене: «Мы не рабы, бар не раб!» Из-за двери, ведущей дальше в дом, доносились низкие ритмы барабанов и бас-гитары – казалось, там идет не обещанная выставка, а шальная дискотека. Вдруг, заглушая музыку, раздался тяжеловатый, будто настоянный на хлебной бражке, с цепляющей слух хрипотцой женский смех. Когда так смеется женщина, оказавшийся рядом с ней мужчина невольно задумывается, что он скажет наутро жене. «Вот и Катарина!» – облегченно вздохнул Ходасевич и смело отворил дверь.
*3*
В баре, битком набитом людьми, было густо накурено. По ушам хлестнула громкая музыка, будто и вправду Вадька попал на техно-пати. Вращая головами, двигая плечами, переходя из одного пятачка на другой, квашеным тестом бродила толпа посетителей. Часть ее блестела потертыми джинсами, часть – белыми обнаженными плечами и шеями, восставшими, будто из мрака, из черных и ярко-красных декольте вечерних платьев. «Прямо как майдане Незалэжности перед нашим «Пентагоном», – невольно сравнил Ходасевич. – Петрович такие же толпы собирает, когда хочет праздника». «Петровичем» звали местного губернатора. Он, приехав в Сумы из крупного города, сохранил любовь к праздничной толчее.
Внимание Ходасевича привлек столб света, почти отвесно падавший откуда-то сверху. Потолок застилал густой, с виду волокнистый, как сладкая вата, сигаретный дым, скрывая от глаз невидимый источник «столботворения». Вадька так и не успел понять, что, собственно, заинтриговало его в потоке, казалось бы, обыкновенного солнечного света. Вдруг дверь за его спиной распахнулась, впуская, видимо, очередного посетителя, и сквозняк, доселе мирно дремавший по углам и закоулкам бара, вмиг очнулся и развеял крахмальный смог. Тут же взгляду Ходасевича открылось маленькое, с разбитым стеклом оконце в потолке, нет, крыше дома – потолок в этом месте был разобран, словно как раз для того, чтобы освободить дорогу лившемуся в дом потоку света и воздуха. Дверь с шумом захлопнулась, сквозняк поджавшей хвост собакой вновь улегся, дым, напротив, совсем оборзев, полез еще круче вверх, тараня солнечные лучи.
Ходасевича удивило, что в бледно-золотом круге света, растекшемся на полу под окном, не было ни души. Возбужденная, куражащаяся тусовка, будто нечистая сила, обходила круг стороной. Ходасевич вошел и нерешительно встал в центре солнечного лотоса. Запрокинул голову, прищурил глаза, прислушался… Сверху нежно, свежо обдувало лицо, будто дул вентилятор, щедро обмазанный «диролом»… Как ни странно, внутри круга не так донимал гвалт. Ходасевичу точно посчастливилось отгородиться от людского шума, стоило ему только оказаться в том круге света. А может, все это ему только казалось?
Тончайшие золотые нити, нет, золотые лианы струились вокруг, за ними неразумными обезьянами скакали немо орущие люди, и уже минут через… Да кто ж засекал тот момент, когда Вадьку дернуло встать под чердачным окном?.. Ходасевич продолжал тупо стоять, ему стало казаться, что лианы света поднимаются из-под его ног, прямо из заплеванного, замызганного пола, возносятся вместе с сигаретным дымом, которым дышит низкое небо. Вадька почувствовал под коленками внезапную слабость, а на сердце – легкость чудесную, словно вместе со смогом и смрадом, царившим вокруг, уходило прочь, ввысь, все наносное, чужое и грязное, что скопилось в его душе…
Вадькиных ушей вкрадчиво коснулась музыка – его слух, только что, казалось, почти полностью утративший чувствительность, опять оживал. Ходасевич узнал Джорджа Майкла, поющего на концерте своего закадычного друга Лучиано Паваротти. Фрагменты этого концерта совсем недавно крутил Эдуард Николаевич – пенсионер-диджей с радио «Всесвит»…
Хорошо, черт подери! Ходасевич, улыбаясь беспричинно, неуклюже кружился в центре большого солнечного пятна. От Вадьки упала тень, своевольно отделилась, сделалась грациозной, пластичной. Затанцевала дерзко, свободно, вызывающе извиваясь бестелесным силуэтом. Ходасевич от удовольствия даже крякнул, наблюдая прямо-таки языческую или восточную пляску тени. Затем украдкой, боясь вспугнуть неизвестную плясунью, обернулся, надеясь встретиться взглядом с той, что так откровенно говорила с ним языком танца… Позади, по-прежнему обходя стороной солнечный круг, сновали праздные люди, среди них мелькало ярко-алое платье красавицы, но ни она, ни какая другая фланировавшая рядом женщина не отбрасывала пляшущую тень. Может, то, что не под силу земной женщине, обычный дар… музы? А кто его знает!
Золотые лианы поблекли, будто спагетти, их втянуло назад небо, солнечный круг вдруг растаял (по всей видимости, над чердачным оконцем нависла туча), на его месте тут же затопали десятки неразборчивых ног, оконце исчезло за сигаретным облаком. «Хорошо, если откровения случаются хотя бы раз в жизни», – вздохнул Ходасевич. Ему нестерпимо захотелось промочить горло. «Водки бы», – скромно пожелал он.
В самый ответственный момент бармена не оказалось за стойкой. Ходасевич духом не пал, довольствовался малым, зато на шару: на стойке стояла початая бутылка вьетнамской водки «Хо Ши Мин» со звездой на этикетке и змеей в сорокаградусном зелье. Вадька решил носом не воротить и воспользовался случаем. Выпив гадкой водки, сглотнул соленую маслинку, как бы случайно наколотую на кончик вилки, потом, наколов той же вилкой змейку, закусил ее перченым, проспиртованным мясом. Наливая вторую рюмку, справедливо подумал, что не все то, что абсурдно, так уж и паскудно. «Лишь бы жизнь вкусней и гуще… Эх, салатика бы!»
Слегка охмелевший взгляд Ходасевича вдруг уперся в громадный кочан капусты, насаженный на шампур. Шампур ручкой вставлен был в массивный подсвечник, стоявший на столике в центре зала. Столик был одним-единственным. Вокруг него, сменяя друг друга, беспрерывно кружила тусовка. Одной рукой люди сжимали стаканы с темным или прозрачным вином и время от времени подносили их к влажному рту, другой по очереди срывали капустные листья. Листья, как следы снежного человека, усеяли темную замызганную поверхность стола. Несколько бледно-зеленых листков упало под стол.
– Что это? – кивнув на кочан капусты, спросил у возникшей перед ним Катарины Вадим Ходасевич.
– Здравствуй сначала! – улыбнулась ему Катарина. На вид ей было лет двадцать пять, в глазах – целая вечность. – Ну, как я тебе в этом платье? – девушка крутанулась перед Вадькой на левой ноге. Полы длинного ярко-алого платья взметнулись синхронно с взлетевшими прядями светлых волос. – Ну, как тебе моя шелковая инсталляция?
– Нормально. То есть восхитительно. Но ты не сказала, зачем эта капуста.
– Это – стриптиз.
– Стри… Что это, прости, я не расслышал? – Ходасевич поморщился от стоявшего вокруг жуткого гвалта (казалось, что каждый из приблизительно тридцати присутствующих сейчас в баре одновременно разговаривает не только друг с другом, но и вслух сам с собой) и наклонился к Катарине, коснувшись щекой ее надушенных чем-то неземным волос. Прямо в Вадькино ухо Катарина рассмеялась опять тем хрипловатым смехом, от которого у отдельных мужчин пропадает желание решать дела по телефону, смотреть по телевизору футбол и строить с семьей планы на будущее.
– Вадик, ну какой ты недотепа! Неужели не очевидно, что это стриптиз? Стри-и-птиз! – Катарина, сложив капризные губки, дурачась, топнула ножкой. – А капуста, разумеется, стриптизерша!
– Капуста?! – Вадька перевел обалдевший взгляд с Катарины на капустный качан. Полуоборванный, он так похудел, что теперь, когда Ходасевич был осведомлен о его необыкновенной роли, походил на затасканную девочку-подростка.
– Но это еще не все! – Катарине, видимо, понравилось интриговать Ходасевича, она съедала его большими бледно-зелеными, цвета разведенного виноградного сока, глазищами, шлепая вместо жадных губ длинными ресницами, и запивала свой восторг Вадькиной растерянностью. – Это только первая часть марлезонского балета! Потом тот, кто последним разденет стриптизершу… – девушка рукой церемонно обвела толпу, сбившуюся вокруг капусты, – должен раздеться сам!
– У-у? – вопросительно промычал Ходасевич, окончательно лишившийся дара речи.
– Да, такие наши правила. И ребята согласны. Видишь, сколько добровольцев!
Ходасевич посмотрел. Вокруг стола сновали и хищно щипали несчастную капусту неизвестные ему люди в потертых джинсах и умопомрачительных вечерних платьях. Вдруг он разглядел показавшуюся ему знакомой физиономию.
– Черт, неужто это Том?
– Ты кого-то узнал? – Катарина с любопытством и вдобавок с нескрываемой ревностью уставилась на дурачащихся гостей. – Кто там, Вадик?
– Невероятно! Катарина, что у тебя делает толстый Том?
– Ты имеешь в виду Артема Струтинского?
– Это для тебя он Артем, а мне, когда я ему делал унитаз, он представился Томом.
– Ты ему делал унитаз?! – теперь настала очередь удивляться Катарине.
– Ну да, два месяца назад. Том сказал: «Сделай такое, чтобы другие усрались от зависти!» Ну я и сделал. Со свистком. С того времени Тома запоры мучают.
– Унитаз со свистком?! – захлебываясь от восторга и одновременно умирая от зависти, расхохоталась Катарина. – Вот это клево!
– Это что! – польщенный, Вадька хотел было продолжить рассказ о других своих приколах, но в этот момент кто-то сзади хлопнул его по плечу, и Вадька обернулся.
– Здравствуйте, Вадим. Вы зачем до смерти напугали мою жену?
Перед Ходасевичем нос к носу вырос, предстал собственной персоной Василий Иванович Сахно, чиновник с солидным, еще двадцатисемилетним советским госстажем. Василий Иванович поддерживал под левый локоть свою супругу Нику Владимировну. Увидев ископаемого чиновника, Вадька вздрогнул и невольно попятился.
– Ну-ну, полноте, Вадим. В любом случае я вам очень благодарен. Вы сумели отвадить Нику от коньяка, и теперь я экономлю десять-двенадцать бутылок в неделю.
– Вадим вам тоже… унитаз со свистком поставил? – не сдержала бившего через край любопытства Катарина.
– Катарина, что ты такое говоришь? – смутился Вадька.
– Нет, про унитазы со свистком я ничего не знаю! А ты и такое можешь, Вадим? – громко, по-начальственному загоготал Сахно. – Да-а, я вижу, ты парень не промах. Девушка, – Сахно обратился к Катарине и вдруг замолчал, упав взглядом на Катаринину роскошную грудь. – О-о, как вы сегодня очаровательны!
– Вася, будь последовательным! – нетвердым, как плавленый сыр, голосом произнесла Ника. А Ходасевич, почувствовав ее резкое и густое, как воздух на ликеро-водочном заводе, дыхание, тут же прикинул, сколько бутылок коньяка в неделю не удается сберечь г-ну Сахно. – Вася, ты начал говорить о той мерзкой выходке этого мерзкого господина, – Ника, с трудом подняв подбородок, кивнула на Ходасевича, – за которую он взял с нас немалые деньги. Вася, ты слышишь?.. Ты начал говорить… ик!.. и не договорил, – Ника устало качнула головой, пару раз уронив ее себе на плоскую грудь.
– Ника, прошу тебя! Ты слишком много говоришь! – поморщился Сахно. – По просьбе своей жены, я договорю, в чем тут дело. Вас зовут, кажется, Катарина?
– Катарина Май, – Катарина, нарочито жеманничая, слегка приподняв полы своего длинного платья, сделала а ля реверанс, – художник-ке…
– Не ври! Я-то тебя знаю! – грубо перебила Ника. – С каких это пор у тебя новая кликуха?
– Ника, фи! – повысил голос на жену Сахно. – Возьми себя в руки, иначе мы сейчас же уедем отсюда!
– Васечка, не надо! – пьяным голосом заклянчила Ника, отчего всем троим сразу стало очень неловко. – Но какая Катька, к е… матери, Май?! Когда она всю жизнь была…
– Ну успокойся, слышишь, коза! – неожиданно оборвала ее Катарина. В голосе ее зазвучало столько ненависти, что Ходасевич, в первую секунду разинув от изумления рот, в следующую поспешил рот захлопнуть, дабы Катаринина злость не проникла ему внутрь. – Подумаешь, цаца! Ну и что, что фамилия моя Майборода? Если б я хотела, в свое время моя фамилия даже не Сахно бы была, а… а… Дашутина! Во!
При слове «Дашутин» старый чиновник вздрогнул, сгорбился и машинально обернулся: мол, нет ли людей Дашутина позади.
– А что ты сделала с остальной частью фамилии? – дабы хоть как-то разрядить обстановку, поинтересовался Ходасевич.
– Я поделилась ею со своим прежним бой-френдом. Правда, этот кретин так и не сумел ею воспользоваться – до сих пор у него на подбородке, как у козла, растут три жалких волоска!
– Ну ты и завелась не на шутку! – снова попытался спасти положение Ходасевич. – Кстати, Катарина, я ведь сюда не ради стриптиза приехал, а чтобы взглянуть на твою выставку. Как она, кажется, «Времени упор» называется?
– «Времени запор», – уже миролюбивым тоном поправила Катарина. – Пойдем, я покажу. Она в соседней комнате.
– Подожди, Катя. А про какой это стриптиз сказал… ик.. этот гадкий господин?
– Сама ты… – начала было снова Катарина, но, встретившись взглядом с умоляющими глазами Ходасевича, передумала браниться и просто махнула рукой в сторону не прекращающей кружиться тусовки. – Вон там. Поспеши, а то стриптизершу без тебя разденут! – и расхохоталась низким хрипловатым смехом.
Когда они уже выходили из прокуренной, наполненной бесшабашным весельем, безмерным хохотом и пьяными вскриками комнаты, до них донесся счастливый, победный Никин клич: «Вася, я ее раздела!»
– Вот дура! – не удержавшись, прокомментировала Катарина. – Теперь тебе придется шмотки с себя скидывать. А ведь ты плоская, как мой гончарный круг!
– Ну-ну, Катарина! Ты ж такая вежливая сначала была! – мягко осадил художницу Ходасевич. – Лучше показывай, где тут «Времени…» А-а, вот оно что!
*4*
Оказывается, столы из большой барной комнаты перекочевали в малую, предназначенную, видимо, для изолированных попоек. Столы были составлены в виде ломанной кривой и ломились, но не от яств, а от керамических штучек.
– Вот это да! – подивился обилию изделий из светлой и темной глины Ходасевич. – Наверное, не меньше года на это ушло?
– Меньше. За семь с половиной месяцев слепила.
– Ну-у, так ты не только плодовита, но и шустра! Ночи напролет обжигала! Жертвуя сексом?
– Всякое бывало, – Катарина ничуть не смутилась. – Смотри, это детская керамическая дорога. Представляешь, в эти вагончики белых мышей посадить? Клево, скажи? Театр зверей имени Дурова (я слышала, он до сих пор есть в Москве) от зависти сдох бы… прости, умер, если бы увидел эту дорогу!
– А это что за странные часы? – Ходасевич держал в руках необычную вещицу – помесь песочных часов с предметом, без которого современный человек вряд ли представляет свою жизнь. – Это – часы, а это, если не ошибаюсь…
– Унитаз, – подсказала Катарина. – Часы, плавно переходящие в унитаз. Именем этой работы названа вся моя выставка – «Времени запор».
– Отчего так? – продолжая вертеть в руках удивительный «запор», спросил Вадька. – Зачем время пускать туда же, куда и…
– А ты всегда используешь свое время разумно? – недоверчиво усмехнулась Катарина. – Це-ле-со-об-раз-но?.. Не поверю! Наверняка ведь просираешь немало часов!
– Всякое бывает, – согласился Ходасевич.
– Вот видишь, – Катарина небрежно расчистила от своих поделок место на столе и, высоко задрав полы платья, уселась. Ходасевич уставился на ее ножки в светлых колготках. – Садись, еще будет время поглазеть. Время у нас часто уходит насмарку. А знаешь, в каких случаях?.. Когда у нас возникают проблемы с инспирацией. У тебя, кстати, как сейчас с инспирацией?
– С чем-чем? Катарина, лучше б ты материлась! Тебе это больше идет, а мне понятней!
– Эх, ты, невежда! Не знать значения такого слова! Да ты и часа не можешь без него обойтись! Это твой воздух, Вадик, твой хлеб, твоя самая большая любовь!
– Ну вот, запричитала! Моя самая большая любовь – это любовь музы, которая как кинула меня месяц назад, так с того дня носа и не кажет!
– А я о чем говорю? Инспирация – это молоко из груди твоей неверной музы!
– Ну-ну, потише! Моя муза слишком молода, чтобы я из ее груди молоко сосал!
– А ведь сосешь, – Катарина томно потянулась, закатила кокетливо глазки, сладко провела языком по верхней губе (и проделала все это так искусно, так артистично), – сосешь ведь, глупенький, и упиваешься этими редкими мгновеньями! – потом вдруг резко наклонилась навстречу Ходасевичу и ужалила-поцеловала его в шею, оставив неровный пятак засоса. Подняла голову и разразилась густым, как барабанный марш, хохотом.
– Что ты делаешь, ненормальная?! – Вадька шутливо оттолкнул от себя девушку и тоже рассмеялся. – Хоть ты тресни, но не стану я сосать у своей музы грудь!
– Ну и дурак! – не на шутку разозлилась Катарина. – Инспирация – это вдохновение, балда!
– А по-моему, внушение, – уже не так непримиримо, но все же продолжал упрямиться Вадька.
– Нет, вдохновение! Твое духовное сношение с Богом… А по большому счету – может, и внушение. Господь внушает тебе гениальные свои идеи и проекты, осеменяет ими твое неразвитое, никудышное, как глинозем, сознание. И часто делает это совершенно напрасно. Ведь ты неблагодарный, ограниченный и без царя в голове! Это ж надо – унитаз со свистком! Такое только ты мог придумать!
– А ты лучше, что ли? Приравнять время к продуктам пищеварения! А?.. У меня унитаз-фарс получился, а у тебя штучка похлеще – толчок-палач! Так что, Катарина, мы с тобой одного поля ягоды, – философски заключил Ходасевич. Затем весело так глянул по сторонам: – У тебя выпить ничего нет?
– Нет… не одного поля, – глядя на Вадьку совершенно серьезными, бледно-зелеными, цвета разведенного виноградного сока, глазами, не согласилась Катарина. – Ты, Ходасевич, уничижительно относишься к вдохновению.
– Я мастер. Зачем мастеру вдохновение?
– Тогда тебе и муза ни к чему.
– Ну, это ты зря! Муза – совсем другое дело. Без нее мне никак нельзя!
– Дурачок! А муза что дает тебе? Вдохновение! На то она и муза!
– Ну ты сказала! Разве можно назвать вдохновением то, что дает муза? Это все равно что наше Сумское море приравнять к Черному или Балтийскому! Лужу – к морю! Ты понимаешь, о чем я говорю? Разве вдохновеньице, назовем его так, разве вдохновеньице, дарованное музой, может сравниться с тем подъемом, который ощущаешь, когда к тебе неожиданно приходит… Бог? Да, Бог! Как же редко случается со мной такое!.. Тебя удивляет, что я вспомнил о Боге? Но вдохновение и в самом деле милость Божья! Лишь Его одного. По сравнению с ним импульсы, которые временами сообщает нам муза, – детский лепет! Ведь музой оборачиваются исключительно земные вещи. Ну, какой пример привести?.. Цветущий сад – первое, что сейчас пришло в голову. Он создает поэтическое, ни к чему не обязывающее настроение. Из-под пера как бы невзначай сыплются легкие буквы-лепестки, которым уготовано скорое увядание. А вокруг витает повторяющийся из года в год аромат весеннего сумасшествия!.. Банально? А что ты хочешь – музы давно уж превратились в апатичных ведьм и привидения. Поэтому ничего оригинального от них не дождешься!.. Или вот другой пример, еще более избитый – женщина, любимая, казалось бы, до конца жизни. Или обреченная тихая осень… вся из себя парадная, как гроб «нового русского». Да мало ли таких примеров, примеров пришествия к нам музы! Даже великое творчество имеет земные корни. Ну, кроме тех редких случаев, когда кистью или словом управлял Господь. Да… Но вот что еще я хотел сказать. Не случайно, думаю, вдохновение… или, как ты выразилась, инспирация рифмуется с конспирацией. То, что мы очень редко (или вообще никогда!) переживаем, испытав Божью благодать, милость Его, – это большое таинство. Это очень интимно. Мы бережем вдохновение в сердце своем и разуме. Скрываем от приставучих взглядов соглядатаев. А потом беременеем какой-нибудь Его идеей, вытолкнутой на поверхность сознания окрепшим в нас вдохновением. Вынашиваем в себе чудо, ходим с ним по улицам, ложимся спать, обдумываем его, присматриваемся к нему, обратив внутрь себя бездумный, как могло бы показаться со стороны, взгляд. И вот – рожаем. А бывает, роды наступают сразу – бурные, стремительные, вызывающие у нас спазму в горле и слезы на глазах. Будто нетерпячее вдохновение пинком вышибло из нас дитя скоротечного нашего творчества…
– Сам придумал или кто надоумил? – остановила Вадькин поток сознания Катарина, внимательно следившая за ним больше даже не взглядом, а полуоткрытым ртом, словно в нем скрывался Катаринин третий глаз. Ходасевич, продолжая сидеть на столе среди керамических поделок, с нарочитой беспечностью раскачивал левой ногой.
– А Бог его знает, откуда это из меня поперло!
– Но ведь поперло. А ты не смущайся! Мне сподобалось. Пойдем, я тебе кое-что покажу! – Катарина неожиданно спрыгнула со стола и потянула за руку Ходасевича.
Они вернулись в большую барную комнату. Стали пересекать ее по диагонали, направляясь к стойке, сверкающей сквозь смрад и завесу дыма стеной из золотых и рубиновых бутылок. Как вдруг Ходасевич поскользнулся на капустном листе! Неуклюже взмахнул левой рукой, при этом правая стремительно спикировала и наверняка врезалась бы в замусоренный пол, если бы не вовремя подоспевшая помощь – Ника умудрилась поймать Вадькину летящую руку и резко потянула на себя. «Тпр-ру, залетная!» – смеясь, прокричала она. Ника была совсем голая, лишь капустный лист прилип к ее женскому естеству.
– Спасла, Ника! Теперь я твой должник, – царапнув взглядом по ее безнадежно худому телу, сказал Ходасевич.
– Да че там, пустое! Сейчас спасся – завтра будешь драться!
– Слушай, Ника, я что-то не пойму. А где твой стриптиз? – дурашливым тоном поинтересовалась Катарина.
– Мой стриптиз совсем скис! Том, толстая сорока, унес на хвосте всех моих зрителей! Даже муженек не устоял от соблазна поиметь на халяву деньжат, – сообщив эту новость, Ника решительно махнула рукой, словно раз и навсегда от чего-то отмахивалась. Ходасевич посмотрел в сторону, от которой отмахнулась Ника, и увидел бывшего заказчика. Том с белоснежным пузом, выпиравшим из черного фрака, бодро покачивая фрачьими фалдами, и в самом деле походил на разжиревшую сороку. Он о чем-то без конца трещал-верещал. Но толпе, собравшейся вокруг Тома, никакого дела не было до этого сходства. Все азартно играли в дартс. На карте Сум, приколотой к черной доске (на которой еще оставался виден обрывок надписи мелом: «…льмени – 5,8 грн. …иво – 2,1 грн. …роженое – 1,2»), ярко-желтым фломастером были намалеваны пять-шесть неровных кругов, расходящихся вокруг единого центра. Над самым большим кругом пламенела размашистая надпись: «Завоюйте Сумы для Тома!» «На-ка, выкуси!» – пробормотал Ходасевич, но, к сожалению, был вынужден отметить, что большинство собравшихся вокруг Тома не разделяют его, Вадькину, точку зрения. Люди, держа в руках оранжево-красные баночки не то с чернилами, не то с тушью, обмакивали в них пернатые дротики и самозабвенно метали в разрисованную карту, один за другим зарабатывая очки и шальные деньги. Карта, испещренная многочисленными красными потеками, отчего-то вызвала у Ходасевича ассоциацию с распятым телом. Вадька невольно даже перекрестился в душе.
На глазах у Ходасевича Том вынул неслабую пачку гривен и протянул ее молодому парню с наголо обритой головой и в рубашке навыпуск, на которой был изображен фрагмент охоты на китов. Том сказал, похлопав парня по плечу (отчего тот вдруг зыркнул недружелюбно на Тома): «Вот стрелок! В одиннадцатый раз подряд завоевывает мне центр!» Вадька инстинктивно потянулся к толпе, глаза его зло заблестели двумя волчатами, но Катарина, хохотнув обычным своим баском, остановила его за руку: «Погоди, у тебя будет возможность настреляться!»
Они вошли в коридор, начинавшийся слева от барной стойки. Возле умывальника, под которым стояло ведро с водой, курили две женщины. Та, что была повыше и с рыжей шикарной копной, напомнившей Ходасевичу огненную шевелюру молодой, двадцатилетней давности, Пугачевой, смерила взглядом Катарину и Ходасевича и, когда Катарина взялась за ручку двери, находящейся в торце коридора, предупредила угрожающе: «Туда нельзя!» Катарина даже не обернулась, резко толкнула дверь.
Первое, что почувствовал Ходасевич, это духоту. Будто полумрак, наполнивший помещение, поглотил вместе со светом и живительный кислород. Затем Ходасевич различил и звуки – жужжание какого-то насекомого и тихие стоны и всхлипывания.
– А ну вон отсюда! – неожиданно рявкнула Катарина. – Нашли, где трахаться!
Ходасевич с недоумением посмотрел на Катарину, потом туда, куда был устремлен ее взгляд. В глубине комнаты Вадька разглядел стоявшего к нему спиной мужчину, голого по пояс. Спущенные на пол брюки были похожи на черную лужу, серо-белые ягодицы светились двумя большими зубками чеснока и двигались в однообразном танце. Спину мужчины, чуть выше ягодиц, обхватывали две тонкие ножки. Все это Ходасевич успел рассмотреть за доли секунды. Уже в следующее мгновение, застигнутые врасплох Катарининым окриком, ножки разжали объятия, раздался девичий визг, мужчина нервно отпрянул от любовницы и, резко нагнувшись, натянул брюки.
– Какого черта, Катарина! – послышался недовольный и одновременно смущенный его голос.
– Василий Иванович?! – вскрикнул Ходасевич – изумлению его не было предела!
– Уходите, Сахно. Долюбите свою девочку в другой раз.
– А если я сейчас хочу? Мужчина хоть и старый, но так классно е… – с подкупающей порочностью пролепетал девичий голосок.
– Пошла прочь, Вансуан! – продолжая злиться, сказала Катарина. Рука ее потянулась к выключателю, но свет Катарина зажигать не спешила – подождала, пока выйдет Сахно и девчушка. Та прошла совсем близко от Ходасевича, обдав его странным ароматом. Точнее… Нет, то, что почувствовал Ходасевич, не было чьим-то запахом, скорее его отсутствием, но все равно осязаемым, чем-то, не поддающимся определению, на удивление горячим, свежим и упругим одновременно. Вадька не разглядел ее лица, но изумился, какою маленькой и миниатюрной оказалась юная шлюшка. И нездешней, невесть как занесенной в эти края.
– Такое странное имя – Вансуан. Ты знаешь ее, Катарина?
В ответ Катарина промолчала, лишь цыкнула недовольно и наконец зажгла свет. Ходасевич увидел стол, на котором минуту назад занимались любовью, и то, что он принял за жужжание насекомого, – вентилятор. Он стоял на столе и был повернут таким образом, что его лопасти вращались параллельно крышке стола. Вентилятор работал, видимо, на самых малых оборотах; в глаза Ходасевичу бросился диск, установленный прямо на вращающихся лопастях. Он подошел к столу и наклонился над вентилятором, и тут увидел композицию из керамики. Композиция находилась в тени (поэтому Вадька не сразу ее и заметил), падавшей от большой желтой вазы, стоявшей здесь же рядом, и располагалась на стопке книг. Она представляла собой хоккейного вратаря, защищающего ворота. Вратарем была нежно-белая керамическая девушка, стоящая на роликовых коньках, волосы у нее развевались, будто от потока воздуха, разгоняемого вентилятором. В одной руке девушка-вратарь держала клюшку, в другой, вместо положенной перчатки-ловушки – сердце. «А сердце-то деревянное», – заметил Ходасевич. Также он обратил внимание на то, что странная композиция размещалась на одном уровне с вращающимся диском. Все это время, пока Вадька изучал керамическую несуразицу, Катарина не проронила ни слова.
– А от кого она защищается? – спросил наконец Ходасевич.
– От него, – Катарина нажала кнопку на корпусе вентилятора, и лопасти перестали вращаться. А вместе с ними и диск. Только сейчас Вадька увидел необыкновенную фигурку, стоявшую на краю диска. Фигурка замерла как раз напротив девушки-вратаря. Это был юноша с миниатюрными крылышками за спиной, луком в руках и такими же, как у вратаря, роликами на ногах. Выражение у летящего к воротам юноши было возбужденно-свирепым, его лук нацелен на нежного вратаря.
– Ну, познакомь с ним, – попросил Ходасевич.
– Неужели не узнал? Это же Купидон! Он же Амур, он же Эрос.
– А чего у него рожа такая злая? И эти ролики… Что, крылышки хиленькие?
– Да меня тошнит от классического Эроса – златокрылого, златоволосого, эдакого капризненького мальца-сорванца! Тьфу! – неожиданно взорвалась Катарина… Потом, уже спокойней, продолжила: – Мне, Вадик, гораздо ближе имидж Эроса, созданный древним пиаровцем Платоном. Ты знаком с платоновской версией? Ну, тогда я напомню. Выдумщик-грек представил Эроса не как традиционное божество, а как шустрого демона, дитя невозможного брака. Ты догадываешься, о чьем браке я говорю?.. Ну, подумай!
– Да мало ли бездельников восседало на Олимпе!
– При чем тут боги? Я о союзе Бедности и Богатства!
– Во как?!
– Да. Согласно Платону, яркая парочка зачала невыносимого малыша в день рождения Афродиты… Кстати, по другой версии, мамой Эроса была именно прекрасная Афродита, а отцом – ее кровожадный муженек, бог войны Арес. Думаю, не надо объяснять, что своим дурным характером крылатый красавчик был обязан отцовским генам. Неслучайно, Аполлоний Родосский считал Эроса чересчур хитрожопым и жестокосердным. Эрос Родосского прямо-таки преследовал несчастную мать, безобразничал, доставал как только мог и помыкал Афродитой…
– Погоди, так на воротах стоит не вратарь, а Афродита? – перебил ошеломленный Ходасевич.
– Какой ты догадливый! Может быть… Однако вернемся к платоновскому Купидону, или Эросу – как тебе больше нравится. Эрос – сын еще тех типчиков, по идее, несовместимых друг с другом, – унаследовал от бессмертных родителей неутолимую жажду обладания, солдатскую отвагу, стойкость и… Ну, как ты думаешь, чем еще наградили его старики?
– Чем? Луком со стрелами. И куриными крылышками.
– Не-а. Бездомностью! Ведь там, где начинается домашний очаг, кончается любовь. Вот мой Эрос и катается на роликах да от злости постреливает в кого ни попадя. Да, и поныне сорванцу негде приютиться… Ну, как тебе история?
– Да-а. После нее долго не захочется подставлять свое сердце под стрелы Эроса.
– Ну, это ты напрасно! Стрелы у негодяя, как шприцы, одноразовые. Так что СПИДом не заразят. Одной любовью… Вадик, ты ничего странного не находишь в луке?.. А ты приглядись!
Ходасевич глянул внимательно. В вытянутой левой руке Эрос держал грубовато вылепленный (под стать своему быковатому облику) боевой лук эллинов. Правой, сжимая стрелу – обыкновенную швейную иглу, демон любви натянул что есть силы (так, по крайней мере, чувствовалось по напряженной мимике глиняного Эроса и его вздувшимся мускулам, которые удалось передать Катарине) тетиву из капроновой лески.
– Ну и что? – пожал плечами Ходасевич. – Эрос твой мне не симпатичен, и, честно говоря, мне было бы жаль, если б его стрела попала в деревянное сердце Афродиты. Слава Богу, этот уродец не воплотит свой мерзкий замысел!
– Ах, вот как?! – воскликнула Катарина и быстро ударила – Ходасевич не уследил чем – по правой руке атакующего Эроса. Рука демона беззвучно обломилась, в ту же секунду лук распрямился и выпустил стрелу. Бах! Иголка воткнулась в деревянное сердце Афродиты-вратаря!
– Во как! Ну и что ты хочешь этим сказать?
– А ты не понял?
– Ну, испортила фигурку. Правда, невелика ей цена.
– И все?.. А лук? Я повторяю: лук не показался тебе странным?
– А что в нем странного? Я такой с закрытыми глазами слеплю.
– Да неужели! Такой, чтобы мог… распрямиться?
– Распрямиться? – повторил Ходасевич, затем до него дошло. – А-а! Так лук не глиняный!
– Еще какой глиняный! Вот, гляди, – Катарина опять резко ударила, на этот раз по левой руке Эроса, и, обезоружив несчастного демона, протянула крошечный лук Ходасевичу. Вадька осторожно взял его двумя пальцами.
– Не бойся, дурачок. Попробуй его согнуть.
Ходасевич согнул лук, потом, удерживая за один конец, дал ему распрямиться. Лук сделал это почти мгновенно!
– А теперь дай сюда! – Катарина забрала лук и с силой швырнула его об пол. Дзыньк! – и лук разлетелся бы на половинки, если бы не леска.
– Ты что наделала, ненормальная! Решила все разломать?! Вылитый бог войны!
– Не кричи. Посмотри на осколки лука повнимательней! – подняв с пола останки лука, Катарина протянула их Вадьке. – Ну, что скажешь, Фома неверующий?
Ходасевич ответил не сразу, минут пять, поднеся к носу, изучал осколки, даже попробовал один на зуб. Затем его прорвало:
– Не может быть! Но я все равно отказываюсь в это верить! Гибкой керамики не существует! Что бы ты мне не говорила!
Катарина расхохоталась: – Да я молчу, молчу!
– Ничего не понимаю! – продолжал изумляться Ходасевич. – В самом деле керамика! Но как?! Катарина – ты гений! Поделись секретом!
– Я не гений, Вадик, а мастер. Мастер с большой буквы, – совершенно серьезно заявила Катарина. – Я открыла состав глины, которая приобретает просто фантастическую упругость даже без обжига в муфельной печи! – Помолчав, вдруг предложила: – Знаешь, я готова рискнуть. И посвятить тебя в Мастера. А ты?
– Что я? – не понял Ходасевич.
– Ты готов рискнуть?
– Да хоть сейчас! – едва ли не вскричал Вадька.
– Ну, тогда поехали. Тусовке все равно нет дела до нас.
*5*
Ходасевич неотрывно смотрел в окно такси, наблюдая то темное, немного зловещее, о наступлении которого в народе говорят: «Ни зги не видно!» В далекой вышине, там, куда не доставал Вадькин взгляд, ревнивая ночь замазала дегтем бесстыжие глаза звезд и месяца-сутенера. Загнала в черный чулан безропотное мартовское небо. Завесила окрестности густой волокнистой мглой. Мгла сгущалась…
На земле жизнь проходила по-другому – в неясных проблесках темно–серого снега, лежавшего в загородных посадках, встречавшихся на пути вперемежку с низкорослыми частными домами. Такси, стреляя во мрак из крупнокалиберных фар, подъезжало к Барановке.
Ходасевич и Катарина сидели на заднем сиденье, отдавая его холодной спинке остатки своего тепла – в салоне не работала печка, а может, водитель жлобился ее включать. Катарина положила голову Вадьке на плечо и едва слышно мурлыкала в такт гудящему двигателю. Вадька сидел как кол, зажав в руке то, что еще четверть часа назад называлось Эросом-Купидоном… Вот частные дома кинулись навстречу такси, тут же расступились, построившись по обеим сторонам дороги в две нестройные шеренги. Беззлобно ощерились золотыми коронками окон, по-собачьи залаяли, то тут то там старательно подхватили песенку, подслушав ее у автодинамиков. А может, и нет: Ходасевичу нравилось домысливать происходящее. Автомобильная магнитола, оставаясь на своей волне, нескромно выдавала чужие чувства, бешено мигая желто-зелеными огоньками.
По-видимому, уже не в силах скрывать свои мысли от Ходасевича, Катарина вдруг взорвалась пылкой тирадой:
– Вот мы все с тобой говорим: вдохновенье да вдохновенье!
Улыбнулась растерявшемуся от неожиданности Вадьке и уже спокойней продолжила:
– По большому счету, вдохновение не заряжает нас тягой к творчеству, способностью пламенно творить. Точнее, оно дорого не этим. Вдохновение возвращает нас в вожделенный драйв. Это так, Вадик. Драйв – это всегда желанный и невыдуманный рай. Причем рай движущийся и движущий нас. Нет, он ни коим образом не связан с потусторонней жизнью, бестелесной и бесчувственной метафизикой. Драйв-рай – это наша жизнь с привычной системой мер – праведностью и грехом, Богом и дьяволом. Но обязательно – жизнь в движении! Движении духа, души, ума, плоти, наконец. Через сомнения и сопротивления – драйв!.. Однако это не все. Это не просто движение – это должно быть дви-жжение! Понимаешь?.. Жжение, которое испытываешь, потому что ты движешься, трешься обо все, с чем приходится сталкиваться, общаться, иметь дело, обнимать, бить морду, рожать детей и т.п. в жизни. Дви-жжение от ясного, яркого, четкого и небезопасного ощущения полноты жизни! Драйв – это по-ток! Понимаешь?.. Но не тот ток, на котором бьют глухарей, а необъяснимый по-ток, который сам бьет! От которого возгорается искра! Искра – от нее и от трения сгорают наши сомнения. Драйв преображает жизнь, обостряет ее восприятие и при этом делает неважными многие вещи. «Уже не важно», как поет Муммий Троль, кто любовник, а кто муж, кто убийца, а кто потерпевший. Смысл преступления, смысл любви и измены, даже смысл счастья, как боль после драки, доходит потом. Когда кончается драйв. Кто-то этим довольствуется, а кто-то не может никак успокоиться: «Что?! Неужели дви-жжение больше не повторится?!» В этот момент кое-кто из нас начинает поиски нового драйва. Если бы не вдохновение, эти поиски могли затянуться для нас с тобой на долгие годы! Вдохновение – это ветер, который дует в сторону рая! Что ты скажешь об этом, Вадим?..
Ходасевич, глядя на подмигивающий дисплей автомагнитолы, пережевывал в уме, что и как говорила ему сейчас Катарина. Ее речь… Ее речь порой (например, как сейчас) выглядит жутко правильной, жутко умной, не выходящей за литературные берега. А бывает, из нее прет такой базар, весь на понятиях и понтах! Не Катарина, а Достоевский какой-то!.. Конечно, у них с Катариной разное восприятие мира, что объясняется, по-видимому, разным темпераментом и разной степенью образованности. Конечно, у них разные боги. Но (и еще раз но!) их объединяет, сближает одна черта: ощущение какой-то огромной утраты – утраты не вообще и по прошествии времени, а сейчас, сию минуту. Они оба, каждый свое, без конца теряют что-то важное. Что? А Бог его знает! Ходасевич нервно поерзал на сиденье, невольно встревожив покой вновь замершей на его плече Катарины. Вернулся опять к своим мыслям. Говорят, такое драматическое восприятие мира свойственно подросткам. Значит, он, Ходасевич – тридцатичетырехлетний под-росток. Придавило его Ростком – времени, государства, семьи, обстоятельств, недостатков характера. Да мало ли что прет поблизости!.. Поэтому он до сих пор под Ростком…
Такси свернуло в проулок, заскользило вдоль покосившихся и стоящих по стойке «смирно» заборов, в одном месте неосторожно коснувшись щекой их деревянной щетины, повернуло еще раза два или три, тихонько проскочило мимо сказочно-нелепых теремов зажиточных сумских цыган и, наконец, без команды, как старая хозяйская лошадь, встало у высоких ворот большого двухэтажного черного дома, мрачного, как беззвездное небо. Ни палисадника возле дома–монстра, ни огонька, ни звука за закрытыми наглухо ставнями!
– Ну, и на фига ты меня сюда привезла? – поеживаясь, спросил Ходасевич, когда отпустили такси. – Там избушка-поебушка, здесь трущобы покруче!
– Поосторожней с трущобами-то! – озлилась Катарина, первой проходя в массивную калитку в воротах. – Сейчас зайдем – ты ахнешь! То же мне, архитектор выискался!..
Войдя в дом, Ходасевич сразу же почувствовал, что попал в лабиринт. Где-то здесь он начинался… Со всех сторон давила темнота, она осязаемо дышала в уши, глаза, затылок. Но вот Катарина, чье присутствие Ходасевич угадывал лишь по дыханию и запаху духов, щелкнула выключателем – сверху пролился очень яркий электрический свет. Под выключателем, расположенным слева от неожиданно красивой, отливающей темно-красным, будто кагор, двери, Вадька прочел: «Я есьм Путь и Истина и Жизнь» – и тут же рядом: «Воля! Целься и бей! Быть сражению! Осознай и принуди себя к движению! Отныне не «я хочу», а «я должен»! Распрямись, воли подорожник!»
– У тебя что тут, секта какая прячется? – ляпнул, не подумав, Ходасевич.
– Не совсем так, – потупившись, призналась вдруг Катарина. – В этом доме скрываются опальные вакханки.
– Кто?
– И одна из них – это я.
Красивая темно-красная дверь вела в длинный, уводивший, наверное, на край света коридор – ступив в него и поначалу не увидев его противоположного конца, Ходасевич понял, откуда у него предчувствие лабиринта. В отличие от прихожей (или как там зовется здесь предбанник, где Вадька прочел о Боге и воле), свет в коридоре струился рассеянный, двусмысленный, как блеск глаз счастливой женщины. Пока молча шли, Ходасевич с настороженным интересом разглядывал стены. Голые, лишь местами драпированные темной матовой не то тканью, не то кожей, не то еще черт знает чем, они источали беспокойные запахи. В них чудился запах корицы, женских волос и лесного ветра, вдруг вырвавшегося из дремучей, непролазной чащи… Ходасевич так разволновался, что почувствовал удушье. Как спасения, он искал на стенах хоть что-нибудь, хоть кривой гвоздь или невзрачную картинку, чтобы зацепиться за них взглядом, чтобы удостовериться, что он еще в этой, по-прежнему продолжающейся для него жизни, а не на ее неизбежном краю, до смерти пугающем Вадьку своей близостью.
Желал Ходасевич спасения – и спасся, заметив в углублении в стене, неизвестно для чего предназначенном, пустую бутылку из-под вина. Ходасевич даже невольно ойкнул, увидев ее, по инерции прошел еще пару шагов вперед, затем вернулся, но сразу взять бутылку не решился: ужасный дракон глядел на него с темно-красной, цвета пройденной двери, с волнистыми краями этикетки. У дракона была нежная женская грудь. Любопытство все-таки взяло верх над Вадькиной осторожностью и неизъяснимым волнением, и Ходасевич вынул из углубления бутылку. Пасть дракона извергала вместе с огненным жаром немые стенания, но чудесная грудь оказалась все же не его, а восхитительной юной особы, которую дракон сжимал в объятиях. Длинные волосы красавицы вздымались – они тушили огнь чудовища.
– Страсть!! – вдруг прокричала возле Вадькиного уха Катарина. От неожиданности Ходасевич едва не выронил бутылку, резко прижал ее к груди – стекло звякнуло о металлические кнопки его куртки.
– Какой ты пугливый, Вадик! – Катарина расхохоталась своим обычным низким, грудным смехом. Потянулась к бутылке. – А ну-ка, дай сюда! – поцеловала вдруг ее горлышко. – Теперь ты поцелуй! – и, предваряя возможные Вадькины возражения, голосом, строгим и неожиданно звонким, будто она давала клятву, произнесла. – Это первый ритуал, который ты обязан выполнить в моем доме! – и вновь, не удержавшись, расхохоталась. Но Ходасевич все равно поцеловал бутылку с драконом и девушкой. Запрокинув голову, дождался, когда на язык скатятся несколько терпких капель, отчетливо пахнущих сосновой смолой. Но вместо того чтобы раствориться в его желудке, вино внезапно проникло в голову, шибануло по мозгам, да так крепко, что Ходасевич вдруг… побежал по коридору. Его пытались обогнать чьи-то тени, пытались вернуть женские голоса, кто-то всю дорогу стучал чем-то звонким об пол, а Вадька все убыстрял и убыстрял свой бег…
– Тебе что, плохо?
Совсем близко от Ходасевича всплыло из небытия Катаринино лицо. Глаза у нее были бледно-зеленые, как разведенный виноградный сок. Вадька, продолжая стоять напротив все той же выемки в стене, заметно покачивался, как дерево на ветру.
– Почему у тебя такие красивые глаза и такой жуткий смех? – спросил Ходасеивч. Он понял, что только что был без сознания. – И вообще, что это за пойло?
– Я вакханка. Поэтому у меня такие глаза и такой смех, – ответила лишь на первый вопрос Катарина. – Пойдем, тебе надо прилечь.
Не доходя до конца коридора, они свернули направо, в едва заметный проход. Сразу же начиналась лестница, круто ведущая вверх. Ходасевич помог Катарине откинуть массивную крышку люка. Они очутились на тесной узкой площадке. Вадька вдруг буцнул какой-то мягкий круглый предмет, не поленился, поднял его с пола. Это было яблоко, медно-желтое, сморщенное, но такое пахучее, словно вобрало в себя аромат большого урожая. Чудесный запах жизни!.. Ходасевич осмотрелся: длинная стена, та, что пониже, с потолком-крышей, под углом уходящим вверх, небольшим оконцем, черным и бездушным, как квадрат Малевича, выходила во двор. Правда, подумалось в этот момент Ходасевичу, шарахни сейчас по окну, разбей его будто выкрашенное черной краской стекло – и ворвется в дом белый свет!.. В стене напротив близнецами замерли две двери.
– Ну, какую выбираешь? – стараясь придать голосу таинственности, спросила Катарина.
– Это что, как Илья Муромец на распутье? – Ходасевич усмехнулся и толкнул внутрь правую дверь. С первым же шагом в нос шибанул резкий, кисловатый запах немытой совокуплявшейся плоти. Разглядеть ничего не удалось – как и в коридоре, свет в помещении был тускл, очертания стен неясны. Лишь слева от двери, возле фантастических груд одежды (похоже, они попали на сэконд-хэндовский развал), Вадька заметил Санчо Панса на его любимом осле. Странно, отчего вспомнился ему этот вечный оруженосец?.. То пузатый чайник восседал на колченогом стуле.
Ходасевич поморщился.
– Ну и вонь! Будто всю ночь трахались!
– Во-первых, ночь только начинается. А, во-вторых… чем тебе не нравится аромат любви?
– Аромат любви? – Вадька хмыкнул. – Да здесь трахались не меньше двух жадных баб и двух потных мужиков!
– Не угадал. Их было больше. И все же это… – Катарина, закрыв глаза, с нарочитым наслаждением вдохнула сумрачный, спертый воздух, – и все же это аромат, будоражащий воображение и напоминающий плоти о ее главном предназначении. Ты скоро с этим согласишься, Вадик. А пока… Чаю хочешь? – не дожидаясь ответа, девушка плеснула из чайника в стакан, стоявший там же, на стуле, и протянула Вадьке.
Чай был, на удивление, горячим, крепким, с приятной горчинкой. Заваренный на травах, он навязчиво напоминал о прошлогоднем лете, о его густых, пьянящих ароматах, о травах, которые по пояс, о стогах, из которых не выбраться, не вернуться в пыльный город… Чай пах черт знает чем! Ходасевич отпил из стакана, потом… потом жадно опрокинул его и проглотил вяжущую язык жидкость. Не допил, может быть, полглотка. Наконец осмелел и сделал пару шагов к пропасти.
В глазах помутилось, взгляд заметался, закрутился вокруг одному ему известной оси, будто стрелка компаса, голова закружилась… Взгляд вдруг замер, обращенный внутрь самого Ходасевича – и ничего не увидел!..
Катарина вовремя поддержала Вадьку под локоть, спасительно задышала в лицо.
– Фух!.. Что это со мной? Во второй раз!
– Ничего, пошли. И не такое бывает.
– Там вино, здесь чай! Что ты мне все подсовываешь?!
Ходасевич послушно шел за Катариной. Она подвела Вадьку к ширме из такого же матового материала, каким были драпированы отдельные места стен в коридоре. Ширма была расписана замысловатым рисунком, Ходасевич не успел толком его рассмотреть – девушка плавно отвела край ширмы и легонько толкнула в плечо своего спутника. Впереди стояла странная кровать. За ней, метрах в десяти, дышала, жила стена, выкрашенная в тревожный молочно-белый цвет. Будто плотный туман проник в комнату и встал стеной. Ходасевич уже стал различать голоса, влажный кашель, шум, схожий с тяжелым дыханием топи, словно за стеной-туманом расстилалось болото – шагни навстречу и завязнешь навеки… Вадька мотнул головой, поспешив избавиться от наваждения. Шумы пропали, но остались странная кровать и молочная стена. И все ж таки она колыхалась – едва-едва… Мерещится черт знает что! Ходасевич сердито посмотрел на кровать.
В первый момент она показалась Вадьке полуразобранной – без матраса и спинок, но зато с зажженными свечами на концах четырех высоких стоек, к которым крепилась пустая рама кровати. Вместо матраса на ней в три яруса, менее чем в полуметре друг от друга, были натянуты простыни. Прозрачные, они были расписаны тем же сложным рисунком, который Вадька не смог разобрать на ширме. Драконы, опутанные не то разноцветными нитями, не то лучами нездешних звезд. На простынях громоздилось много странных предметов, среди них украшения из керамики, даже еда, разбросанная, казалось, как придется. Но Катарина помешала Ходасевичу рассмотреть удивительную инсталляцию.
– Не смотри пока. Сейчас ты сам примешь в этом активное участие.
В руках Катарины вдруг появилась такая же прозрачная простыня, она загадочно позванивала чем-то металлическим, блеснувшим в глаза Ходасевичу.
– Что это за прибамбасы? – спросил он.
– Натяни-ка на кровать! – Катарина протянула простыню, и Вадька ухватился за прохладные замки-карабины, пришитые к ее углам.
– Вот что звенело!
Ходасевич защелкнул карабины на четырех кольцах, каждое из которых было приварено к высокой стойке. Простыня натянулась цирковой трапецией. Еще четыре кольца, расположенные под самыми свечами, остались свободны.
– Простыня – не простыня, гамак – не гамак! – подивился Вадька. Он нагнулся – любопытство не давало ему покоя, – увидел, что и три нижних простыни с живописным на них беспорядком таким же образом были натянуты на кровати.
– Не смотри! – крикнула Катарина. – Ложись!
– Да брось ты, Катарина! – воспротивился чудачествам подруги Вадька. – Давай лучше выпьем чего-нибудь! А? А потом я тебя поцелую! – с нарочитой веселостью он захохотал.
– Это я тебя… поцелую. Но сначала ложись, Дионис!
Ходасевичу показалось, что Катарина затеяла с ним какую-то игру, и он, притворившись, сдался, решил ей подыграть. Лег, растянулся на простыни с удовольствием – и тут же почувствовал, как незнакомая волна уносит его отсюда. Опомниться не успел – Катарина наклонилась над ним и в мгновение ока обвела его тело неизвестно откуда взявшейся кисточкой.
– А теперь поднимайся! – приказала девушка. – Почитай, пока я все приготовлю. Вон сколько книг!
*6*
Недоумевая, Вадька поднялся и, может, только сейчас обратил внимание на этажерки: две стояли в двух метрах от изголовья кровати, одна – примерно на таком же расстоянии в ногах. Он направился к этажеркам-близняшкам, невысоким, с маленькими и кривыми, как лапы таксы, ножками. «И здесь такой же бардак!» – хмыкнул недовольно Вадька, подойдя ближе к этажеркам. Чего только не было на пяти их овальных, покрытых вишневым лаком полках! Тарелка с наполовину ощипанной виноградной гроздью, керамические автомобильчики и тут же рядом керамический череп, кисть правой руки и, с первого взгляда, бесформенный кусок обожженной глины, при ближайшем рассмотрении оказавшийся копией печени человека. Будто тот бог, который слепил человека из глины, хранил здесь его запчасти и прочие архетипы своего творенья. А сколько было предметов из бронзы, зеленовато-жемчужной кости, лакированного дерева и даже болотного тростника! Один только резной костяной ключ чего стоил!.. А книги, книги! С корешками и без, с золотистыми пятнами и запахом прошлого и, наоборот, ароматом молока – благовонным ароматом новорожденного…
В глаза Ходасевичу бросился позолоченный фолиант. Им оказался первый том словаря Даля. Пальцы нащупали узкую жесткую закладку, видимо, из пластмассы – Вадька открыл на этом месте словарь.
«Вдохновение, – прочел Ходасевич подчеркнутое будто специально для него красным маркером слово. – Господи, о таких вещах пишут в книгах, а мне черт-те чем приходится заниматься! Зачем эта комната? Этот беспорядок? Простыни?.. Какого черта я сюда приехал?!» Посокрушавшись, правда, недолго, Ходасевич оглянулся на до сих пор хлопотавшую над странным ложем Катарину, вздохнул потерянно и – делать-то нечего! – углубился вновь в чтение: «…Высшее духовное состояние и настроение; восторженность, сосредоточение и необычайное проявление умственных сил. Наитие, внушение, ниспосланное свыше… Истина и добро вдохновители мои…»
«В мертвого жизни не вдохнешь, – Ходасевич повторил одну из строк. – А в меня-то можно еще вдохнуть? Найду ли силы самому себя вдохновить?.. Или, может, ей удастся? – Вадька на миг представил себе Катаринины бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза, – Может быть, она… за неимением в душе моей Бога, – Вадька невесело усмехнулся, – как сказано в этой книжке, оживит, восхитит, воспламенит, пробудит наконец мой дух? Может, она, энергичная, мыслящая, современная, совершит чудо – вернет мне способность к самовыражению? Освободит мой дух, и я вновь проявлю себя сильно, напористо, чисто! Во как!» Ходасевич подивился собственной патетике. Потом сник, продолжая бесцельно разглядывать содержимое полок. Тем не менее заставил себя нагнуться, чуть ли не встать на колени и вдруг выволок из-под этажерки размером с декоративный пивной или коньячный бочонок бочкообразный предмет, золотисто-красный в тусклом электрическом свете, отлитый, по всей видимости, из бронзы и, скорее всего, очень давно, потому что сильно тянуло к бочонку и одновременно отталкивало от него. Как это часто случается при первом знакомстве с очень древней вещью – нам так хочется познать ее, но защитное поле прошлого не пускает…
Ходасевича заинтересовал рисунок на стенках бронзовой вещи, назначение которой он никак не мог определить. Рисунок был рельефным, на удивление четким, безудержная фантазия древнего автора целиком овладела воображением Ходасевича. И снова в центре – дракон, с огнедышащей пастью, с бивнями слона и хвостом змеи. Чьи-то головы или морды с оскаленными зубами валялись подле его лап, какие-то маленькие люди, запрокинув головы, казалось, с благоговением смотрели на дракона. Рядом ползла великанская улитка, ее подгонял копьем рослый богатырь со свирепым китайским лицом. На спине чудо-улитки вместо спирального домика вознеслась крепостная башня. Рядом, будто в наказание, была насажена на кол изящная пагода… Красавица опустилась устало на землю, в ногах ее лежал мешок, полотнище его было разорвано, из дыры высыпалась уйма шаров неправильной формы, из некоторых, как птенцы из яиц, вылезали крошечные люди…
Ходасевич не заметил, увлеченный изучением сказочного рисунка, как за этажерками, как раз напротив того места, где стоял Вадька, всколыхнулась легкая стенка ширмы, как мелькнула маленькая тень и замерла, упав неслышно на спину Ходасевича.
– Здеся все очень просто, мужчина! – произнес вдруг знакомый голосок, тут же завороживший Вадьку детским косноязычием вперемежку с нездешней певучестью, звонкостью. – Мужчина, это древний лаквьетский барабана. Нгок лу называется. Здеся – история лаквьетов. Вся, вся!..
– Вансуан?! – Ходасевич по-настоящему обалдел, увидев рядом миниатюрную потаскушку. – Ты-то здеся… Тьфу! Какого черта ты тут делаешь?!
– Лаквьеты, ты должен знать, мужчина, – это предки народа Вьетнама, – как ни в чем не бывало продолжала Вансуан. – Прародитель лаквьетов, мудрый их наставник – Лак Лаунг Куан. Что значит: государь Дракон Лак. Вот он, на барабане, убивает врагов Намвьета. Намвьета, мужчина, – это первая государства лаквьетов. Их враги – китайские воины из империи Западный Хань. Господин Дракон освободил народ…
Ошалевший и неизвестно отчего злой, Ходасевич оглянулся, словно ища поддержки в Катарине – Вадька вдруг испугался маленькой вьетнамки, точнее, ее неожиданного рассказа, ее знания удивительной истории древнего народа. Слова Вансуан растворились в сознании Ходасевича, сделали его против воли причастным к трехтысячелетней истории, внезапное знание ощутимо надавило на плечи, как горе или как безмерное счастье. Слушает ли, видит ли, познает ли человек, новое знание подвергает его риску, никто наперед не знает, чем оно отзовется – познавший обретет силу или будет повержен… Ходасевич остро нуждался в этот миг в поддержке, но Катарина по-прежнему хлопотала над идиотским ложем.
– Что ты меня грузишь разными лак… и драконами тоже? – Вадька решил пойти в наступление на маленькую Вансуан. – На этом на твоем барабане всякая чушь! Что еще за баба с рваным мешком? А улитка с башней на горбу!
– Мужчина, сначала успокойся. Катарина тебя позовет, – Вансуан взглядом, спокойным и мудрым, как история лаквьетов, смерила Вадьку с головы до ног. – Лак Лаунг Куан – храбрый воина. Но, мужчина, ты не знал этого: господин Дракон был хороший хозяина. Настоящий хозяина! Он научил лаквьетов выращивать рис и угождать червям.
– Тьфу! Каким еще червям?
– Эти черви священны, мужчина! Больше не плюй так! Черви рождают шелк…
– А-а! Шелковичные черви! Так бы сразу и сказала!
– …Красавица фея Эу Ко – жена государя Дракона. Она родила мешок. Мешок лопнул, в нем – сто теплых яиц…
– Вкрутую или всмятку?
– …Вылупились сто сыновей – целое царство!.. Мужчина, у тебя есть сыновья?
– Да нет. Не обзавелись как-то детьми, – Ходасевичу почему-то стало неудобно, что у него нет детей.
– А у государя Дракона – сто! Лак Лаунг Куан увел пятьдесят мальчиков к морю, его жена, красавица фея Эу Ко, повела пятьдесят мальчиков в горы. Так и стала Намвьета – первая государства лаквьетов! И был царь Хунг – любимый сын Эу Ко.
– А улитка? А пагода?
– Улитка – это мечта лаквьета. Она сбывается медленно, лаквьет прячет ее в храме-башне. Калан называется. Золотая башня, серебряная башня, медная башня – разные каланы бывают. Как мечты разные… Пагода на столбе – гордость Вьетнама. Деревянный Дьен-Бо называется. Приезжай в Ханой – сам увидишь.
– Я больше слушать люблю. Расскажи еще что-нибудь. У тебя забавно получается, – Ходасевич успокоился, более того, по телу вдруг разлилось приятное тепло – то ли спокойный голос Вансуан так на него подействовал, то ли он, ощутив внезапную усталость, перестал сопротивляться, поплыл по течению рассказа вьетнамки.
– Ты любишь слушать, мужчина? Тогда я сыграю тебе любовь лаквьетов.
С этими словами Вансуан, подойдя ко второй этажерке, почти не исследованной Ходасевичем, выдвинула из-под нижней овальной полки чемоданчик с обитыми медью углами. Медь была грязно-желтой, крышка чемоданчика иссиня-черной, а иероглифы на ней ярко-красные, как кисть рябины на фоне ночного неба. Чемоданчик битком был набит экзотическими музыкальными инструментами, многие были сделаны из бамбука и незнакомой Вадьке породы дерева. Ходасевич присел на корточки и запустил руки в чудо-чемодан. Рядом Вансуан сосредоточенно настраивала странный инструмент с одной струной.
– Что это?
– Бау, – сказала маленькая вьтнамка и издала короткий вибрирующий звук.
– Нет, я про это спрашиваю, – Ходасевич с грохотом вытащил из чемоданчика подобие флейты – бамбуковую трубочку с рядом отверстий и набалдашником на конце. Набалдашник, красный и морщинистый, как лицо старика, был сделан из сушеной тыквы.
– Это шау бау. Из бамбука флейта. Тыквяная голова у нее. Как это по-русски?.. Ре-зо-на-то-ра называется!
– Шау бау?! Это что, как в песне? Шау! Бау!
– Как в песне? – не поняла Вансуан и извлекла новый, теперь более протяжный, но все такой же вибрирующий, как голос ветра, звук. – Хороший бау, древний бау, – похвалила она свой инструмент и погладила почерневшее от сыгранных любовий и страданий дерево.
– Погоди, не играй. А это что? – Ходасевич, будто ребенок, наконец дорвавшийся до игрушек, лазил в чемоданчике. Вадька вынул на белый свет сразу несколько бамбуковых стеблей-трубочек, скрепленных вместе. Трубочки были разной длины и имели общий мундштук.
– Мужчина, ты хочешь все знать или услышать большую любовь лаквьетов? – в голосе вьетнамки послышались недовольные нотки. – Здеся много сокровищ Вьетнама. Ты держишь кхен, там чанг бан, что значит «бубны» по-вашему… Остановись, мужчина, прикажи любопытству слушать!
Вансуан, быстро перебирая крошечными пальчиками по одинокой струне, запела. Ее мелодичный, немного взволнованный речитатив сливался с вибрирующими, ноющими звуками старой бау. Песня походила больше на жалобу, раскаяние, чем на рассказ о любви. Вадьку начала тяготить большая любовь лаквьетов, он поднес ко рту флейту шау бау и что есть силы дунул – из тыквяного резонатора раздался пронзительный, как крик гуся, звук. Вадька хотел продолжить, но тут с удивлением услышал, как раздвоилась заунывная песня вьетнамки. В нее змеей вползла чья-то речь, поначалу тихая-тихая, бестелесная и летучая, как аромат лака, который, как ни странно, еще источала флейта шау бау.
*7*
Сознание Ходасевича автоматически, с охотой перестроилось на восприятие этой сладкозвучной и далекой, как песня жаворонка, речи. Вадька машинально обернулся и в ту же секунду содрогнулся от увиденного. Вид Катарины, точнее, ее лицо было ужасным от масок, за которыми девушка спрятала свои бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза. «Черт, а это еще что за напасть?!» Словно стопку подгоревших блинов, Катарина напялила на себя стопку глиняных масок. Их было, наверное, с десяток. В той, что надета снаружи, с острой звериной мордочкой, было проделано несколько отверстий.
Ходасевич пришел в себя так же неожиданно, как был очарован. Минутная восторженность растаяла без следа. Голос Катарины не казался больше песней жаворонка – он гнусавил из маски неизвестного Вадьке божества, звучал невнятно, будто из преисподней. Может, такими слышатся голоса предков в поминальные дни?
«…Он слыл освободителем. Он освобождал людей от мирских забот. Он разрывал путы монотонного, безрадостного быта. Он увлекал за собой толпы людей, приобщая их к таинствам и радостям свободы… Но сначала он обучил людей виноградарству и виноделию. Послушай, как звучат эти слова! Их сочные, тугие слоги перекатываются во рту словно ягоды! Он – Дионис! Бог виноделия, бог свободы и светлого безумия! В шествии, которым он верховодил, участвовали девять муз-вакханок и козлоногие сатиры…»
Ходасевич поймал себя на мысли, что Катаринин монолог выглядел несколько нелепым после рассказа маленькой Вансуан. Еще пять минут назад он слушал о подвигах Дракона Лака, сейчас прославляли имя Диониса.
«…Музы – значит мыслящие! Хотя в экстазе, в своей виноградной любви к Дионису, они сокрушали все на своем пути. В безумстве они могли растерзать животное, чтобы полакомиться свежей кровью. Мыслящие – значит безгранично свободные!.. Музы-вакханки, эти непристойные умницы, обвивали талии виноградной лозой и плющом, высекали тирсами, будто молодые козы копытами, молоко и мед из земли. Музы били в тимпаны, сотрясая боем окрестности и сердца! Им под силу было вырвать с корнем деревья и заставить людей думать, как они. Мыслящие – значит необузданные!»
Катарина, не прерывая пылкого монолога, демонстрировала наглядную анимацию – снимала с лица одну за другой маски. Чем меньше становилось их, тем четче и проникновенней звучал ее голос, все глубже проникая, словно ракета в эфир, в Вадькино сознание. Оно содрогалось и одновременно томилось в ожидании новых взрывов смысла и чувств, которые обнаруживала в себе речь Катарины. Шею и обнаженные плечи девушки обвивала глиняная змея. Катарина наклонилась над ложем из четырех прозрачных простыней (верхняя была уже убрана странными и, казалось, несовместимыми друг с другом предметами), и хвост змеи скользнул в ложбинку между ее грудями.
– Кто это? – Ходасевич кивнул на мозаику, выложенную Катариной внутри алого контура – контура его, Ходасевича, тела на верхней простыне. Вадьке стало не по себе: он делал первые шаги в мире, создаваемом на его глазах непредсказуемой Катариной.
– Это Дионис-Лиэй, он же Бассарей, он же Бромий, что значит «бурный», он же Дионис-Мусагет, то есть бог-водитель муз…
– А что там за развороченное бедро? – Вадька указал на глиняный фрагмент ноги, похожий на бедро. Бедро лежало в том месте, где было очерчено Вадькино бедро, и представляло собой ужасный вид – разломанное, полое внутри, с обрывками веревки по краям необычной раны.
– Так ты хочешь услышать сначала историю Диониса или муз? – воскликнула Катарина, и змея провалилась в ее декольте.
– Какая разница! Не томи, Катарина! Раз ты начала с Диониса-мусы… или как там его… так и дальше давай! Только объясни: где так можно было изувечить бедро? Дионис что, в автокатастрофу попал?
– Какой ты, право, неуч! Это же бедро Зевса!
– А на фига оно Дионису?
– Да-а, мифов ты не читал – это ясно как божий день. Ну да ладно… Отцом Диониса был Зевс. Как известно – ну разве что не тебе, невежде, – Зевс был женат на Гере, родной своей сестре, но ни одной юбки не пропускал. Ни одной туники, так будет точнее. Однажды, после очередных мужских подвигов от Зевса залетела прекрасная Семела – дочь фиванского царя Кадма. Гера, конечно, стерва была еще та: все уши Семеле прожужжала о том, какой ее муж красавчик, особенно когда является при параде. Семела, дурочка, и попалась: уговорила любовника предстать пред ней во всей красе. Ну, Зевс – кстати, хоть и бог, а мозгов с гулькин нос! – и явился к любимой в огненном прикиде – молнии сверкают, гром грохочет, ураган все сносит на своем пути! Короче, от терема Семелы и бревнышка не осталось! Сама же царевна сгинула в ужасном пожаре, устроенном недотепой Зевсом. Правда, перед тем как стать пеплом, успела-таки родить. От страха, наверное. Ребенок, естественно, недоношенным оказался. И тут папачос проявил вдруг чрезвычайную смекалку и находчивость. В мгновение ока распорол себе левое бедро и – раз – засунул в него не успевшего еще опомниться сына. Быстренько зашнуровал бедро, как свои золотые сандалии, и положенный срок исправно вынашивал, точнее, выхаживал сына.
Катарина вдруг замолчала, задумчиво обвела взглядом ложе, обернулась и, взяв с одинокой этажерки очередную керамическую финтифлюшку, перенесла ее на полузаставленную керамикой простыню. Финтифлюшкой оказался фаллос, готовый к труду и удовольствиям.
– А что потом? – нетерпеливо подтолкнул Катарину к продолжению рассказа Ходасевич. Видно было, что его всерьез увлек древний миф в свободной Катарининой интерпретации.
– Потом?.. А что потом? Ничего особенного: когда пришло время, Зевс развязал шнурки на бедре и вынул здоровенького Дионисика. После чего отдал сына на воспитание старой деве – нисейской нимфе.
– Дионис потом ее трахнул, когда подрос?
– А я почем знаю? Я над ними свечку не держала!.. Да, но, по-моему, мы слишком много времени посвятили бедру Зевса. Вот, глянь сюда. Ты ничего не хочешь сказать о желудке Диониса? Правда, он впечатляет?
Ходасевич мельком взглянул на глиняный желудок – клубок растревоженных змей, поморщился, перевел взгляд на сердце – изящную и одновременно щедрую кисть винограда из черно-зеленой керамики и, наконец, уставился на замерший сторожевой башней член.
– Голем, как пионер, всегда готов? – спросил Ходасевич. «Голем» у него вырвалось самопроизвольно, Вадька не придал значения тому, что вдруг вспомнил имя космического человека. Зато Катарина, напротив, подозрительно посмотрела на Ходасевича, покачала головой и только тогда ответила:
– Дионис символизировал плодоносящие силы земли, бурные, бурые, как долго стоявшая и наконец хлынувшая кровь дремучих животных. Или как поднятое из самого центра земли вино… Вадик, ты должен поцеловать фаллос Диониса, – неожиданно потребовала Катарина, – с него начинается…
– Ты что, обалдела совсем?! – перебил-возмутился Ходасевич. – С какой стати я буду целовать х.., пускай он трижды глиняный!
– Постой, не горячись! Дело не в поцелуе фаллоса, дело в самом поцелуе! – Катарина старалась говорить ровно, но Ходасевич почувствовал, как девушка едва сдерживает внезапно охватившую ее не то тревогу, не то возбуждение, не то еще какое-то похожее сильное чувство. Катарина закашлялась, и ее прорвало. Куда только делись жаргонные словечки, грубоватая ирония! Казалось, даже голос ее освободился от чрезмерной хрипоты.
– Поцелуй – всегда замкнутое кольцо. По нему, как по проводу электрический ток, проносятся наши чувства. Чем они откровенней, пылче, чем они несдержанней, агрессивней, тем больше поцелуй напоминает по форме правильный круг, – Катарина перевела дыхание. – Поцелуй – это врата в нашу душу. Без поцелуя невозможен ритуал бесконечных жертвоприношений. В поцелуе, как в объятье, мы сжимаем жертву, прежде чем принять ее или принести. Целуем губы любимого, отщипываем губами ягоду от виноградной кисти, пригубляем бокал с вином, совершаем оральные ласки – что бы мы ни делали, как бы это ни называли, все едино, все – ритуальный круговорот жертвоприношений!.. Часто мы жрем во имя или за упокой кого-то. Праздник ли, похороны, свадьба, крестины – мы неизменно жрем. Жрем – значит, жертвуем. Эту традицию, традицию священного поедания жратвы-жертвы мы переняли от наших далеких предков-язычников. Сейчас над этим мало кто задумывается. Вот ты догадывался, что у жратвы и жертвы один, общий корень?.. Но вернемся к поцелую. Сейчас ты воспротивился поцеловать фаллос бога Диониса, которого я создала для нас с тобой. Твоя брезгливость – не больше чем признак невежества. Всегда, во все времена мужское естество – орудие плодоносящих сил – боготворилось! В нем услада семьи, сила государства и бессмертие человеческого рода. Знаешь ли ты, беспросветный невежда, что в незапамятные времена молодоженам вручали на свадьбе ведерко со священной водой? Вода питала мужчину силой и усиливала плодовитость женщины. Но перед тем как отпить из ведра, будущий супруг размешивал воду деревянным пестом, сделанным в виде фаллоса. Так что, Вадик, пока у тебя между ног то же, что было и у твоих предков, будь уверен: ритуал сохраняет свою силу и значение! Целуй, упрямец!
– Ты случайно не лектор из общества знаний? – парировал Ходасевич (в душе он завидовал вдохновению, словно всполохи пожара в окнах, отразившемуся в глазах Катарины).
– Нет, я же сказала тебе: я вакханка, а ты мой Дионис. И сейчас мы устроим оргию! Но сначала… – Катарина подняла с ложа керамическую голову – одноглазое чело на ней было тронуто едва заметной улыбкой – и, отпив из безобразного отверстия, проделанного в глиняной переносице, протянула голову Ходасевичу. – На-ка, выпей ритуального зелья! Не бойся, это не отрава.
Вадька неуверенно принял голову, оказавшуюся тяжелой и скользкой, и сделал пару глотков из единственного глаза. Несколько капель стекли по уголкам его губ, шее, упали на ворот рубахи, растекшись темно-фиолетовыми пятнами. Напиток показался ему знакомым: с горчинкой, пряный, скрывающий в себе тайны десятка трав и человеческих рук, много лет назад собиравших травы и колдовавших над этим вермутом. Да, Ходасевичу ритуальное зелье показалось чудесным вермутом. Тут же вино вступило в родство с Вадькиной кровью, будто теплый плед, изнутри накрыло его тело, тотчас согрело и стало нагонять сладкий жар. Смутные желания родились в Вадькиной голове, он почти физически ощущал, как они роятся и покусывают его мозг.
– Вот черт! – непроизвольно чертыхнулся Ходасевич и потер с силой лоб. – Ты меня точно ничем не травонула? Поишь меня без конца всякой гадостью!
– Твой бог любит троицу, – Катарина расхохоталась своим прежним низким смехом. Потом, привстав на цыпочки, поцеловала Ходасевича в лоб. – Еще пять минут, Вадик – и рассеются все твои сомнения и страхи. Ты станешь обладателем того, чего тебе и не снилось. Тобой, словно смычком невидимая рука, будет вести голос, который сейчас крепнет в тебе. А пока он крепнет, я продолжу экскурсию по моей крошечной инсталляции… Да, кстати, ты понял, из чего сейчас пил?
– Ну, догадываюсь. Очень смахивает на голову циклопа. Только какое отношение она имеет к Дионису? Он что, тоже циклопом был?
– Нет, он был классным парнем, красивым, хорошо сложенным. С головой у него… и с членом тоже все было в порядке. Поэтому его обожали жрицы и шумно любил народ. А то, что ты видишь голову с единственным, как у киклопа, глазом… Разве я не сказала тебе, что мой Дионис – это собирательный образ? Бедро, ты теперь знаешь, принадлежит Зевсу, голова – ужасному великану Алоаду. Но… раз мы заговорили о великане, открою тебе маленькую тайну: на самом деле это не просто голова, это – гора. Гора под названием Геликон! – Катарина произнесла название горы таким торжественным шепотом, что у Вадьки по спине мурашки побежали.– Геликон стоит посреди Греции. Более двух тысяч лет назад на вершине горы бил волшебный источник Гиппокрена и жили три первых музы, известных мифотворцам и историкам. Муз звали Мелета, что означает «опытность», Мнема, то есть память, и муза по имени Песнь – Аойда… Удивительно, знаешь, что? Первыми начали поклоняться музам и приносить жертвы на Геликоне вовсе не такие, как мы с тобой, творческие люди. Нет! Первыми муз стали почитать два брата-великана Алоада – От и Эфиальт. Круто, правда? Монстры – и поклоняются нежным созданиям! Но ты обратись к истории. И не важно – выдумана она или реальна! К прекрасному, тонкому, изящному первыми всегда тянулись боги и люди воинственные, властные, агрессивные! Вот, пожалуйста, пример тебе – брак Афродиты и Ареса. Она красотка неписаная, богиня любви, он тоже парень ничего, но – бог войны. Ну скажи, Афродита не могла выбрать бога получше? Ан нет! Потому что здесь, наверное, как ни в каком другом случае, действует закон единства двух противоположностей…
Ходасевич потянулся к голове-горе. Покусывания в его собственной голове стали ослабевать, переместившись далеко вниз, в область паха, и Вадьке вновь захотелось испытать немного болезненное и вместе с тем сладостное ощущение горения, покусывания в мозгу – то желания, как слепые птенцы в скорлупе, искали себе выход.
– А что если я еще хлебну… как ты его назвала, Гиппо..?
– Гиппокрена фиалково-темный, лошадиный источник. Своим существованием он обязан Пегасу, сыну редкой стервы – горгоны Медузы и владыки океана Посейдона. Имя крылатого коня, служившего оруженосцем у Зевса, происходит от греческого «pege» – «источник». Однажды Пегас, как обычно мотаясь по воздушным просторам, решил передохнуть на вершине Геликона. Приземляясь, ударил копытом и высек вино, то есть источник – источник вдохновения. Первое время в нем купались, набираясь вдохновения, точно мужества и отваги, исключительно музы. Сначала те три, которых я тебе назвала, потом девять юных, появившихся на свет с легкого благословения некоего Пиэра, прибывшего в Грецию из Македонии. Юные вдохновительницы заняли место трех старушек, уж не знаю, в какие глубины сознания их вытеснив. Резвились безудержно на вершине, спускались к подножию Геликона, встречая в окрестностях бродячих, будто собак, певцов и поэтов, вновь поднимались с ними на вершину, увлекали в безумные хороводы вокруг Гиппокрены, шаля и возбуждаясь, сталкивали юношей в волшебный источник, где вместе купались и, не давая поэтам опомниться, спаивали их до одурения вдохновением и лишали девственности.
– Твой рассказ, Катарина, не просто красив, не просто образ… – Ходасевич, оторвавшись от головы-горы, смачно икнул, – …зец изящной сло… словесности. Твой рассказ возбуждает меня, Катарина!.. Прости, если что не так сказал, – Ходасевич был пьян. – Но где же они, те девять сестер? – покачнувшись, Ходасевич развел руками. – Что купались с моими предшественниками в Гиппо… по… Тьфу! В лошадином источнике!
– Сейчас ты всех их увидишь. Но сначала помоги мне сотворить небо.
– Небо?
– Да. Вот возьми и натяни так же, как первую простыню, – Катарина протянула Ходасевичу прозрачную ткань, испещренную крупными золотыми блесками, с замками-карабинами по углам. Когда вторая простыня была натянута в полуметре над первой, Ходасевич с восхищением открыл на ней огромный золотой месяц и с десятка три звезд, щедро разбросанных по прозрачному небосводу.
– Ты должен полностью мне доверять, – сказала Катарина. Она вдруг медленно стала отступать спиной от Вадима, устремив на него томный, растерянный взгляд, словно кто-то невидимый призывал ее в свои объятия, раскрытые где-то на краю земли. Уже погас свет ее глаз цвета разведенного виноградного сока, но еще доносился до Вадькиного слуха густой, как кагор, голос Катарины… Как вдруг все изменилось!
*8*
Шумной, хлесткой музыкой, как острым запахом зелени после дождя, наполнился воздух в комнате. Катарина, на лице у которой опять сверкала маска (на этот раз покрытая белой эмалью), скорчившая озорную гримаску, подхватила под локоть Ходасевича и потянула за собой. Нетвердо стоявший на ногах Вадька не сразу сообразил, чего хочет от него эта странная, беспокойная девушка…
– Танцевать!! – жарко прокричала она ему в ухо. – Оргия – это прежде всего неистовый танец! Вадька, стряхни со своих плеч и бедер груз забот и условностей! Пусть в танце выйдет с потом все непотребное, что замалчивала твоя плоть и душа! Танцевать, Ходасевич! Ор-р-гия!! – Катарина от удовольствия зарычала.– Пусть твоя тайна изойдет смехом! Знай, я – Талия, муза комедии! Комедии!..
Ходасевич неуклюже пустился в бешеную пляску, едва поспевая за быстрой и пластичной Катариной. Обегая вокруг кровати-вселенной, он пару раз задел этажерки, наконец опрокинул одну из них. Из-под этажерки с гулом выкатился бронзовый барабан лаквьетов – это только придало Ходасевичу большей смелости и задора. Вадька отважно нагнал Катарину, подхватил ее на руки, стремительно пронес над простыней-небосводом, хотел было уложить ее на ложе, да в последний момент обнаружил на Катарине маску, исполненную глубокой печали, нет – неизбывного горя. Рук Вадькиных касался прохладный венок, свитый из живого плюща. Ходасевич оторопел от такого, осторожно поставил девушку на ноги.
– Я Мельпомена, муза трагедии, повелеваю тебе: ляг! – тихо, но властно потребовала она. Вадька, отойдя от нее на шаг, послушно исполнил приказание. Простыня прогнулась, приняв его тело, и едва не проглотила его. Тут же в зад ему уперлось что-то острое и твердое, к голове подкатила волна жуткого, мерзкого, цвет которого, как показалось Вадьке, он безошибочно угадал – черного! Видимо, то непотребное, от которого он должен был избавиться в танце, но не успел, теперь грозило выйти горлом.
Ходасевич сделал попытку приподняться, но его опередила опрокинувшаяся на него откуда-то сверху новая маска. Вид ее был задумчив, мечтателен и безропотно-нежен. К бледным губам маска прижимала блестящую, как хирургический инструмент, флейту. Но музыка не звучала – по-прежнему по барабанным Вадькиным перепонкам бил хлесткий, монотонный ритм «техно». Зато чудесная мелодия родилась в голове Ходасевича, переполняя нежностью к нежной маске. Ходасевич протянул было руку, чтобы вытереть слезы, которые будто бы выступили, как ему показалось, на глазах мечтательной музыкантши, но не успел – маска вспорхнула, как большой мотылек, и исчезла. Ходасевич, ошеломленный, так и замер с вытянутой левой рукой. В следующую секунду – раз! – и веревочная петля крепко стянула ему запястье, два! – и рука его оказалась привязанной к стойке кровати! Ходасевич тут же крутанулся на бок, ухватился свободной рукой за веревку, подтянулся, спеша добраться до узла, но Катарина ловко захомутала и вторую его руку…
Тем временем вслед за Эвтерпой, сменяя друг друга, появились и исчезли маски остальных шести муз – Эрато, Каллиопы, Клио, Полигимнии, Терпсихоры, Урании. Катарина, потешаясь над пойманным Ходасевичем, дурашливым голосом выкрикивала имена муз и, дополняя их образ, то перебирала струны неизвестного Ходасевичу инструмента, то размахивала перед Вадькиным носом рулоном бумаги и гусиным пером, то чуть не выколола глаза громадным школьным циркулем, при этом другой рукой прижимая к его груди глобус (уже гораздо позже Катарина объяснила, что с циркулем и глобусом она изображала музу астрономии Уранию, а со свитком и пером была Клио – муза истории). В тот момент, когда циркуль, направляемый рисковой рукой Катарины, раскрыл свои острые объятия в пяти сантиметрах от Вадькиных глаз, Ходасевич попытался бежать. Но единственное, что смог сделать, так это вжаться в тонкое прозрачное ложе, и в ту же секунду испытал новую сильную боль в заду. «Твою мать! – ругнулся Ходасевич. – Щас этот глиняный х… трахнет меня!»
Но Ходасевич не успел ни толком испугаться, ни родить блиц-план своего спасения – над ним нависла огромной крашеной луной лицо Катарины. Оно было прекрасно искусственной, машинной красотой – такой красотой обладают, например, модные автомобили, сверхзвуковые самолеты или даже космические ракеты. Волшебно преображенное макияжем, оно излучало серебристо-алый свет и тревожный аромат футуристической, как пронеслось в голове Вадьки, любви. Точно выбрав цель, губы девушки медленно, неумолимо, будто «Союз» к «Аполлону», приближались к Вадькиным губам. Еще миг – и они стыковались! Совсем близко сверкнули иллюминаторы бледно-зеленых Катарининых глаз. Терпкий вермут сквозь шлюзы губ хлынул в рот Ходасевичу. Он поперхнулся от неожиданности, прыснул на Катарину вином, хотел вскочить, но в этот миг Катарина оседлала его. Ходасевич вскрикнул, пронзенный вдруг резкой болью – фаллос Диониса вновь атаковал Вадькин зад. Ходасевич резко изогнулся всем телом, дабы избавиться от глиняной дряни. «Черт! Интересно, таку ж незручнисть – ать! ать! – испытывали запорожские казаки – вот зараза на мою задницу! – когда ляхи – ать! – сажали их на кол?» Кряхтя и извиваясь всем телом, Ходасевич порадовался про себя, что не утратил чувство юмора даже в таком идиотском положении, когда керамический истукан – ать! – едва не сделал его педерастом. Наконец Вадька изловчился, схватившись за веревки, подтянулся к изголовью… и в этот момент глиняный фаллос согнулся под ним. «Надо же, и х… сделан из гибкой керамики! Ну Катарина дает!..» И Катарина, словно подслушав его мысли, чем-то тяжелым заехала ему между глаз.
…Катарина была на высоте блаженства, Ходасевич слегка постанывал под ней. Однако то, что она сейчас делала с ним, вряд ли можно было назвать занятием любовью с любовью. По-спортивному легко и ритмично она поднимала ляжки над распятым Вадькиным пахом, но ровно настолько, чтобы взлететь на вершину его, прямо сказать, охреневшего Эвереста – ни миллиметром выше! – и снова с наслаждением вернуться к его влажному подножию. Грудь ее двумя большими белыми облаками проносилась над опустошенными, будто высохшие озера, Вадькиными глазами. Дыхание Катарины было ровным, что только подтверждало ее прекрасную спортивную подготовку. Казалось, этому никогда не будет конца. Девушка, не нарушая ритма, продолжала поучать Ходасевича:
– Не надо гневить муз, Ходасевич! Накличешь беду! Разозлишь Диониса, заступника муз. Знаешь, как Дионис поступил со своим двоюродным братом Пенфеем, когда тот вздумал ему перечить?.. Бог растерзал Пенфея, как дикую лань, руками его собственной матери – фиванской царицы Агавы! В экстазе та приняла сына за жертвенное животное… Но неужели ты не знаешь, как плохо кончил Ликург? Ты, кстати, не собираешься кончать?.. Ликург – отпрыск эдонских царей! Подобно Пенфею, Ликург осмелился выступить против виноградной вакханалии Диониса. И что же?.. Угадай с трех раз, что с ним стало! Верно! За упрямство, за отступничество Ликург поплатился головой! Дионис лишил царевича разума, а потом Ликурга затоптали любимые лошади!
Катарина так резво подскочила на Ходасевиче, что едва не вырвала «с корнем» его член. Ходасевич аж взвыл! Рванул в бешенстве правой рукой – но петля лишь острей впилась ему в запястье. Ходасевич с ужасом почувствовал, как от резкого его телодвижения под ним выпрямляется глиняный член… Катарина, как ни в чем не бывало, продолжила:
– Музы – девки тоже были не промах! Сами кого хошь могли развести! Однажды один фракийский плейбой по имени Фамирид вздумал соперничать с музами. Сладкоголосый красавчик, с быстрыми, чувственными пальцами, с закрытыми глазами безошибочно находивший любую эрогенную точку кифары – этот зазнайка вконец оборзел! Сечешь, Ходасевич? Забил музыкальную стрелку музам этот поганец, Фамирид, его мать!.. Мол, если я вас обыграю, б…ди геликонские, то поимею каждую из вас. Ну а если вы, на огорчение Зевсу, обскачите меня – берите всего на усладу! Понравится – еще приходите… Музы, разумеется, победили, пришли к самолюбцу лишь однажды… и отняли у юного Фамирида голубой взгляд и золотой голос. Ослепили, короче, плейбоя и чуть не зарезали… А красивый черт был! Я недавно видела его во сне: глаза – голубика, ягодицы – закачаешься! Это он, Фамирид, фракийский развратник, стал зачинщиком однополой любви! Еще когда был зряч и певуч, соблазнил юного Гиакинфа и трахнул! Как моя глиняная кукла – тебя! Тебя! Тебя!..
Катарина шумно, с безобразно-счастливой гримасой кончила и упала, придавив Ходасевича могильной плитой. Раскаленной, отчего-то подумалось Вадьке, огнем преисподней. А Вадькиному солдату – все нипочем, он остался стоять по стойке «смирно», даже и не думая разряжать ружье… Улегшись с левого бока, Катарина, спеша куда-то, задышала в ухо Ходасевичу. Пламенная патока слов ее, проникнув сквозь ушное отверстие, вмиг затопила Вадькин желудок и печень, добралась до сердца и грозила сварить ум. «Черт с ними, музами!..» – дышала стряпуха огня…
…Эх, Катарина, Катарина! Какая ж ты ненасытная! Нет чтобы полежать с ним подольше, бок о бок, подышать ему в ухо, вдохнуть хоть капельку надежды, что не все стервы дряни, кровопийцы и с камнем в душе! Что и среди сволочей в юбке есть хорошие люди, теплые и отзывчивые, то есть способные быть твоим эхом в трудную минуту… Эх, Катарина! Стерва ты! Поимела его, Вадькин, не только х…, но и непутевую душу! Душу, угодившую в блестящую паутину твоих, Катарина, бредней. Ну что ты скачешь на нем, как последняя б..? Он все одно никогда не кончит…
Катарина усердно трудилась, отрабатывая, наверное, одной ей известный план. Может, она хотела просто затрахать Вадима, отвлекая его от мыслей об этом, как медсестра шлепком от укола, россказнями об эфемерном вдохновении?
Ходасевичу вдруг стало наплевать на все, что делала с ним и, может, собиралась еще сделать эта женщина. В какой-то миг, наступление которого он прозевал, Вадьке даже перестало казаться, что трахает его вовсе не волчица матка, а мозг-хищник, по роковому стечению обстоятельств оказавшийся между ног Катарины. «У умной женщины ненормально смещенный центр тяжести!» – даже этот, наверное, вечность назад родившийся пассаж не трогал больше Ходасевича. Он вдруг почувствовал себя ужасно счастливым. До Ходасевича наконец дошло: сейчас он кончит!..
Ходасевич лежал с закрытыми глазами. Минуту, или две, или… а фиг его знает, сколько времени назад, он испытал легкость, сравнимую с ощущением падения во сне. Его нюх улавливал горьковатые запахи полыни и чего-то еще, чему сейчас Вадька не мог найти определения, но был железно уверен: нечто на вкус было соленым. Будто морем веяло ему в лицо, будто далекой водой, будто ветром, неземным ветром, гонимым на него уставшим, потным ангелом…
Когда Ходасевич открыл глаза, то увидел в своих ногах крошечную девушку, Дюймовочку с узким разрезом глаз. Вьетнамская Дюймовочка по имени Вансуан осторожно обмывала ему пах. «Брысь!» – он брезгливо оттолкнул девушку и, когда та, не оборачиваясь, прошла сквозь колышущуюся стену, подумал о том, что, по-видимому, это финал. Руки были свободны, на душе и в паху – пустота. Вадька, как бог, спустился с простыни-неба, нагнулся ко второй простыни, безжалостно обезглавил глиняного Диониса и, занеся его одноглазую голову над собой, трепещущий от жажды, вылил в рот остатки вермута. Тут же в глазах опять потемнело, кто-то невидимый резко потянул за руку в темноту, и Ходасевич, потеряв равновесие, во второй раз не в силах противостоять искушению, поджал ноги и поплыл, поплыл обратно туда, откуда только что, казалось, вынесло его сознание…
*9*
Ходасевич проснулся от нестерпимой жажды. Лежа на животе, очнулся в комнате, в которой неясно было, где верх, где низ, откуда приходит солнце и куда ведет дверь, синим пятном маячащая за изголовьем низенькой и необыкновенно жесткой кровати. Бока и плечи ныли, будто Ходасевич спал на каменном полу.
Свет струился жалким, сумеречным, но, Вадька отчего-то был уверен, это были сумерки дня, а не ночи. Ходасевич пошарил взглядом: ни чайника на стуле, ни банки, ни даже стакана с остатками вчерашнего чая. Ни самого колченогого стула! Повсюду были развешаны, накиданы груды чей-то одежды. Вроде и одежда не та… От взгляда на ее меховую, синтепоновую и еще черт знает какую подкладку, подстежку, изнанку – Вадькина жажда стала еще резче. Он рванул дверь, обитую изнутри синей клеенкой, и поспешил прочь – в черный пахнущий сыростью и женщинами коридор. Как он здесь оказался? Но жажда отвлекла от всех прочих мыслей, капризным ребенком требуя одного: «Утоли меня!»
Пройдя, нет, буквально пробежав несколько шагов, Ходасевич заметил бутылку, тусклым маячком блеснувшую ему из углубления в стене. «Значит, где-то рядом лестница…» Взбежав по лестнице, откинув с грохотом люк, Вадька вновь оказался на знакомой узкой площадке. Чердачное окно уже не было квадратом Малевича, светилось доброжелательным светом нового дня. Правда, пространство, освещаемое оконцем, было крошечным – на большей части площадки по-прежнему царил полумрак. Под ноги попалось вялое яблоко. То самое, ночное. На свету оно показалось Ходасевичу мерзким – и следа не осталось от ночного очарования! Тьфу! С нескрываемым неудовольствием Вадька терся перед дверью, ведущей в ритуальную комнату. Дверь была заперта. В сердцах Вадька пару раз пнул ее ногой, выругался, постоял, тупо соображая, что ж теперь делать, и хотел было уже отправиться восвояси… Как вдруг его взгляд пересекся с косой дымчатой полоской, стелившейся понизу и едва заметной на границе света, тихо лившегося из оконца, и полумрака. Дымчатый свет сочился из-под второй двери, находившейся шагах в пяти слева от запертой. «Что за черт?» Соседняя дверь была чуть приоткрыта внутрь. Не долго думая, Вадька толкнул ее и громко позвал, в первый момент не решившись ступить в черный проем, жидко освещенный слабенькой лампочкой: «Катарина! Ты здесь?» – «Тише! Тише! – тут же раздраженно зашикали на него из темноты. – Закройте сейчас же дверь или проходите! Катарина скоро будет».
Половицы, как это часто бывает в подобных случаях, громко скрипели, за карликовым коридорчиком, в котором плавал тусклый электрический свет, начиналось темное, судя даже по нечетким очертаниям стен сбоку, довольно просторное помещение. Стена напротив входа светилась ровным молочным светом, точно экран только что выключенного телевизора. Вот по молочной стене проскользили большие тени и в комнате раздался приглушенный ропот. Когда глаза привыкли к темноте, Ходасевич смог различить расставленные в правильном порядке стулья и с дюжину голов, обращенных лицом к светящейся стене. Вадька прошел вперед, при этом наступил кому-то на ногу, выслушал тихие проклятия и наконец сел на свободный стул. И только отсюда Ходасевич разглядел, что молочная стена вовсе и не стена, а экран, на котором крутили немое кино. Вот те на!
Изображение было расплывчатым, сюжет эротичным: двое, лежа в постели, занимались любовью… «Черт! Там та комната! Там я трахался с Катариной!» – Ходасевич едва не вскрикнул, когда до него дошло, что перед ним не киношный экран, а прозрачная ткань или пленка. Открытие это лишь подогрело интерес Ходасевича к тому, что происходило за по сути условной, толщиной в десятые доли миллиметра, преградой. Вожделенное зрелище подглядывать за любовниками! Нет ничего слаще, чем блюдо из живых спаривающихся тел!
…Она, соскочив с кровати, присела и поднялась уже с каким-то круглым предметом размером с крупную голову. Поднесла его ко рту и принялась пить. Пила недолго, потом – Ходасевич даже привстал, чтобы лучше видеть – наклонилась над любовником… и вдруг безжалостно выплюнула ему в лицо темную струю. Он зашелся в кашле, резко оторвал от подушки голову – длинные волосы его рассыпались, как черные искры, – и двинул правым плечом, собираясь, видимо, ударить ее, но рука, как собака на цепи, замерла, натянув веревку. Другим концом веревка была привязана к стойке кровати. На верху высокой стойки пугливо мигала свеча.
«Вот сука! – возмутился про себя Ходасевич. – Она точь-в-точь повторяет Катарину!.. Постой… это что же?.. И за мной так наблюдали?! Вот эти козлы?!» – Ходасевич резко оглядел комнату, в которой находился, оглядел свирепым и одновременно оскорбленным взглядом. Ему показалось, что границы помещения, изъеденные полумраком, подобно краям ткани, трахнутым молью, – колышутся. И на фоне этого жуткого, сводящего с ума колыхания Ходасевич увидел вдруг Тома. «Черт! Этот самодовольный боров все видел! Как меня имела эта эрудированная дрянь!.. Ну, Катарина, убью!»
Вадька, как ужаленный, взвился со стула и, грубо отпихнув какую-то дамочку, тут же завопившую не своим голосом, буцнув чей-то пластиковый дипломат, от удара об пол издавший хлесткий, как выстрел, звук, не целясь разбив чужой барсеткой хилую лампочку над входом в «домашний кинотеатр», вылетел пулей на лестницу. Съехал по перилам вниз, разорвав брючину, огляделся – ничего не увидел глазами, подернутыми пеленой ненависти, и понесся, опустив голову, как озлобленный бычок, по коридору. Бац! – не успел пробежать и тридцати шагов, как из темных закоулков дома, прямо под ярким светильником с подрагивающей, как от тика, раскаленной спиралью, на него вышел тореадор. Смельчак обнаглел до такой степени, что с головы до колен… нет, значительно выше колен облачился в красную тряпку. Той красной тряпкой, при более близком рассмотрении, оказалось дорогое вечернее платье Катарины. Оно заметно стало короче, девушка явно его обкорнала. Платье так эффектно обтягивало ее материализовавшиеся достоинства, что, казалось, еще секунда – и тугая девичья плоть разорвет в клочья тонкую ткань. В этот момент Ходасевич понял, почему особо сексуальных женщин называют бомбами. Но вида не подал, что готов погибнуть под ее осколками. Напротив, тут же перешел в наступление.
– Ах ты порнозвезда выискалась! Да еще с философскими наклонностями! – Ходасевич, едва сдерживая гнев, прижал Катарину к стенке. – Забила мне мозги байками про греков с их одержимыми музами, а потом, дрянь такая, давай насмехаться при людях!.. Я был в той комнате, Катарина! Я все видел, все! Как за прозрачной стеной занимаются любовью!.. Тот, как и я, не подозревал, что за ним наблюдают десятки глаз. Эти бесстыжие, похотливые люди!.. Тебя, значит, возбуждает… вдохновляет чужой позор и твой собственный? Так мне наплевать на твой позор! Но меня ты не смела выставлять, как свою говняную керамику!..
– О чем это ты, Вадим? – холодно оборвала Катарина. – Веди себя прилично! Ты вчера явно перебрал. Так впредь не забывай – ты у меня в гостях!
– Что-о?! Вести себя прилично?! Ну, дрянь!.. – рассудок Ходасевича вконец помутился. Вадька замахнулся, собираясь дать Катарине пощечину, но девушка ловко увернулась, Вадькина рука понапрасну рассекла воздух над ее волшебной прической, а сам Ходасевич, потеряв равновесие, врезался головой в стену, неожиданно оказавшуюся тонкой фанерной перегородкой.
*10*
Пробив стену, как подстреленный гангстер в сериале «Полиция Лос-Анджелеса», Ходасевич ввалился в незнакомую комнату и рухнул во что-то сырое, холодное, чей запах ему был до боли знаком. «Глина!» – догадался Ходасевич. Глина залепила ему глаза, нос и рот. Вытершись рукавом, Вадька увидел прямо перед собой гончарный круг с маховым колесом внизу, на круге – кусок глины, еще минуту назад обещавший стать горшком или вазой. На глине отчетливо виднелся отпечаток Вадькиного носа. Из-за гончарного круга молча, грозно набычившись, поднялся голый по пояс Том.
– Вот это встреча! Том! А ты-то что здесь делаешь?! Ты же только что был в кинозале!
Том, вывалив живот на круг, видимо для того, чтобы придать телу должную устойчивость, все так же молча, зато не размахиваясь, врезал Ходасевичу по физиономии.
Ударом Вадьку развернуло на 180 градусов, словно специально для того, чтобы он снова упал лицом в месиво из глины. Черт! Вадьку пронзила острая боль, когда он плюхнулся в холодную глину – этот идиот Том, кажется, сломал ему нос! Ползая с закрытыми глазами, Ходасевич наткнулся на ведро с водой. Жадно прильнул, сделал глоток-другой горьковатой водицы, с отвращением выплюнул, умылся – боль еще острей резанула его, будто на месте носа вбили деревянный клин.
Когда открыл глаза, увидел, что в комнате он один – Тома и след простыл. «Ну и ну! Том – гончар! Кто бы мог подумать!..» – Ходасевич покачал головой. Из разбитого носа закапала кровь. Следы крови Вадька обнаружил и в ящике с глиной, в которую только что влетел.
Пошатываясь, морщась от боли в переносице, прижимая к ней носовой платок, Ходасевич обошел небольшую комнату, знакомясь с ее содержимым: «Гончарный круг, ящик с глиной, ведро… А вон там что? Ага, еще один ящик!» Второй ящик почти доверху был тоже наполнен глиной. Ходасевич зачерпнул из него – глина была белой и мягкой,– слепил небольшой, размером с кошачью голову, мячик, потом, сам не зная зачем, вздумал сравнить с глиной в первом ящике. «Должна же быть какая-то разница! Какой смысл столько одинаковой глины держать?..» Интуиция Ходасевича не обманула – глина в первом ящике оказалась темней, с бурым оттенком и намного жестче. «Разве из такой что-нибудь путевое слепишь?» На темной глине то тут, то там чернели пятна засохшей Вадькиной крови.
Ходасевич, перебрасывая из руки в руку глиняный мячик, вернулся к гончарному кругу. Недолго смотрел на него, потом решился. Ожил круг. Из-под Вадькиных пальцев выходило что-то замысловатое, случайное, порождение скорее боли, чем вдохновения. Но Ходасевич не успел придать новорожденному даже грубой формы. Раздался сильный удар, из стены, расположенной под прямым углом к тому месту, которое совсем недавно проломил Ходасевич, брызнули во все стороны куски фанеры, и в тот же миг, возникнув в центре фонтана осколков, в комнату упал человек. Он рухнул прямо на гончарный круг, погребя под своей физиономией нерожденное Вадькино искусство. Комья глины разлетелись из-под звучно шмякнувшей о круг головы незнакомца, некоторые угодили на Вадькин свитер и брюки. Ходасевич пришел в ярость – схватив мужчину за длинные волосы, несколько раз ударил лицом о гончарный круг. Незнакомец вздрогнул, попытался даже привстать, но уже в следующую секунду, после сильного удара о камень, подозрительно обмяк и уронил голову в глиняное месиво.
Вадька, скинув незнакомца на пол, осторожно перевернул его на спину и, глянув на его расквашенную физиономию, удивленно присвистнул: «Ох и ни хрена себе!» Ходасевич вдруг узнал в бедолаге мужчину, занимавшегося любовью за прозрачной стеной, на той же чертовой кровати, на которой до него трахался прилюдно сам Ходасевич. Вадька заметил в черных, перепачканных в глине и крови длинных волосах незнакомца (сейчас Ходасевич напрягал свою память, пытаясь вспомнить, где раньше встречал этого человека) снежный, точно седой, клок.
Тогда, сидя в импровизированном домашнем театре, Ходасевич наблюдал позор этого человека, сейчас был виновником его… Нет, только не это! Ходасевич в страхе попятился от убитого или лежащего без сознания человека, когда одна деталь привлекла его внимание настолько, что он, поборов страх, вновь приблизился к кругу и склонился над ним. Вадька не в силах был объяснить себе одну вещь, так поразившую его: часть светлой глины, залитой кровью незнакомца, вдруг потемнела. Отломив комочек изменившейся в цвете глины, Ходасевич попытался размять его – глина стала значительно жестче. «Прямо как та, из первого ящика… Кстати, когда я упал – я хорошо помню, – то обрызгал кровью тот ящик. Следовательно… Что из этого следует? – лихорадочно соображал Ходасевич. – Да пока ничего особенного. Ну, темнеет глина от попадания в нее крови, ну, меняются ее свойства – что из этого?»
Ходасевич все-таки сравнил глину из первого ящика и ту, что лежала на круге, – глины и в самом деле были очень похожи по цвету и жесткости. Но какой-то определенный вывод Вадька не спешил делать. В конце концов, никаких особых свойств он в темной глине так и не обнаружил.
*11*
Было четверть шестого вечера. Ходасевич посмотрел на время, уже когда выходил из странного дома. Удивительно, что, оказывается, у Вадьки были часы – в доме он совершенно о них позабыл. Выходя из сеней, Ходасевич не удержался и зацепил взглядом нацарапанную на стене духовную аксиому: «Я есьм Путь и Истина и Жизнь». Кажется, только сейчас Вадька начинал понимать ее смысл – сейчас, когда покидал обитель языческих богов и место жертвоприношений. «Путь от греха к греху – вот она, жизнь! – подумал Ходасевич. – Жизнь без греха – разве это жизнь? А истина, наверное, в раскаянии, а не в бескомпромиссном воздержании».
Такие умные мысли – вроде и не его, Ходасевича. Возле дома, среди крылатых мартовских сумерек, он увидел Катарину и беззлобно помахал ей. Девушка приветливо ответила ему, убирая в карман плаща сотовый телефон. Катарина подошла и сказала коротко: «Сейчас подъедет такси».
В машине Ходасевич вспомнил об Эросе, вынул его из куртки и поднес близко к глазам. Таксист, глянув в зеркало, предупредительно включил в салоне свет. Ходасевич увидел, что глина, из которой вылеплен лук Эроса, темного цвета.
– Ты хотел меня о чем-то спросить?– вдруг громко сказала Катарина. От неожиданности Вадька вздрогнул, но нашелся что ответить:
– В твоей компании время всегда содержательней. Может, оно не такое динамичное, длится дольше, чем обычное время, то есть время без тебя. Иногда даже кажется, что время твое слишком затянуто. Что в нем много фетиша. Потом это ощущение проходит и остается соль.
– Соль? – недоуменно переспросила Катарина.
– Да, соль. А как же без нее?
В избе под вывеской «Собака баска Вилли. Бар», как всегда, было сильно накурено, било в нос резким запахом потных надушенных тел. Ходасевич огляделся: новая, незнакомая ему тусовка с хмельной самозабвенностью играла в стриптиз с капустой. Неподалеку гораздо меньше народа метало цветные дротики в карту Сум, в очередной раз завоевывая кому-то город. Вадька всмотрелся: Тома среди возбужденных стрелков не было. «А жаль. Я бы с удовольствием съездил ему по харе!» Ходасевичу стало скучно. Он поискал взглядом Катарину – не видать нигде его неверной подружки! Покинула его, отправилась, видно, охмуривать новую жертву. «Интересно, сколько у нее в запасе керамических Эросов?»
Вдруг Ходасевич заметил Василия Ивановича. Старый чиновник, уронив голову в тарелку, кажется, с паштетом, полусидел–полулежал за стоящим в углу столиком. Сердце у Вадьки нехорошо закололо. Вообще-то, ему глубоко наплевать было на старого пердуна, но мало ли что… Ходасевич подошел ближе к столу – Сахно не подавал признаков жизни. Под стулом, на котором он сидел, расплывалась темная лужица. Вадька, тревожась, наклонился, взял безжизненную руку старика, но пульс искать не стал – из полуоткрытого рта Сахно в нос ударил смрад перегара. В тот же миг снизу раздался насмешливый женский голос: «Вася в жопу пьян!» Ходасевич заглянул под стол – сидя на корточках, там озорно писала Ника. Ходасевич плюнул в темную лужицу и, не оборачиваясь, выбежал из бара.
Быстро поймал такси – «форд» пяти-шестилетней давности.
– Конечно, всякое бывает, но чтобы женщина работала таксистом, такое я лишь однажды видел! – Ходасевич ни с того ни с сего завел с водителем разговор.
– Теперь не скоро увидишь, – глянув искоса на пассажира, ответил таксист. – Я знаю лишь одну такую девчонку… Надо ж такому случиться, – водитель сокрушенно вздохнул, – сегодня ее угораздило втесаться в грузовик. Правда, тот хмырь сам виноват – грубо, сволочь, подрезал ее «форд». А она привыкла к красивой езде…
Ходасевич больше не слышал таксиста. Он ясно вспомнил ту жизнелюбивую красивую женщину.
– …Но ничего! Ты, я вижу, знаком с ней. Не боись! Девчонка хоть и ухоженная, но из отчаянных. Отделалась легкими повреждениями. Сейчас в ЦГБ лежит, там можешь ее спросить…
«Ну слава Богу!» – вздохнул Ходасевич, но сердце не отпускало. Вадька никак не мог избавиться от навязчивого внутреннего диалога с тем волосатым мужиком, которого он сегодня саданул о гончарный круг. Вадька уже мысленно орал ему, а тот как воды в рот набрал… Такси, виляя по извилистым барановским улочкам, подъезжало к странному дому.
Метрах в тридцати от него, за углом старенькой хаты Вадька заметил капот чьего-то задремавшего «уазика», но не придал этому значения: все внимание Ходасевича было обращено на Катаринин дом. За высоким мрачным забором, как в утробе матери, притаилась черная тишина. Отворяя тяжелую дверь в воротах, Ходасевич напрягся: он готов был услышать крик, обязательно дикий, истошный… «Черт! Тихо…» Проникнув в пустынный, будто заброшенный, двор, Вадька вновь забеспокоился: «Не кричат только мертвые… Интересно, когда человека рожают или убивают – он кричит одинаково?»
*12*
В доме горел все тот же ровный, флегматичный свет, словно быстротечность времени его не касалась. Проходя по длинному, как подземный ход, коридору, трудно было понять, что снаружи – день или ночь, зима или поздняя осень, рай или ад. Дом, странный, неуживчивый, щедрый на разные пакости, сейчас варился в собственной тишине, был оторван от реальности, как человек с помутившимся сознанием. В таком доме могло все случиться!
В дурной комнате на гончарном круге в одиночестве истекала красным воском свеча. Ее дрожащий, напуганный темнотой свет проходил Млечным путем вдоль черной спины лежавшего неподвижно человека. Голова его выглядела неестественно круглой, будто распухшей, и этим вселяла ужас в бедного Ходасевича. Руки его дрожали. «Черт! Во попал! Що зараз робыти з цым жмурыком?» Вадька почувствовал острую необходимость занять чем-нибудь руки. Пальцы нащупали камень. Наклонившись к свече, так, что ее жгучий язычок едва не лизнул щеку, Вадька поднес камень к глазам – то была окаменевшая белая глина.
Ходасевич, рассвирепев сам не зная отчего, отшвырнул глину в угол, захваченный комнатной мглой. Быстро ощупал гончарный круг и тут же успокоился – пальцы коснулись холодного, мягкого и одновременно упругого. Да, в глине чувствовалась удивительная упругость, словно то была и не глина, а чье-то молодое сильное тело. Мурашки побежали по Вадькиной спине. Он, воодушевившись вдруг предчувствием чего-то пока еще неосознанного, но – уверенность нарастала – обязательно необыкновенного, улыбнулся и осторожно свернул глиняный блин в трубочку. Стал раскатывать ее, быстрей, еще быстрей!.. Свеча слетела с круга и, зацепившись обо что-то огненным гребешком, сникла. В кромешной темноте Ходасевич докатал глиняную колбаску – из нее вышла прямо-таки увесистая дубинка. Похлопал дубинкой по руке – она влажно зашлепала по ладони, – почувствовал, как она гнется. Потом отогнул ее конец и слепо поднес к лицу – через несколько секунд конец дубинки уперся ему в щеку. «Поразительно! Разогнулась!..»
В такой позе, с поднятой вертикально глиняной дубинкой, Вадьку врасплох застал жесткий свет, вспыхнувший в комнате.
– Ого! А это кто, Андреич?! – молодым, по-сумски грубоватым баском воскликнул худенький, низенький человечек в форме. Второй милиционер, выше и гораздо крупней молодого, выхватил с левого бока дубинку и, нацелив на обалдевшего Ходасевича, словно собравшись сыграть с ним в бейсбол, прорычал:
– А ты у него спроси! Ты кто? – здоровый милиционер глазищами цеплял Ходасевича, как пацан пацана, но тут же осекся: взгляд его упал на ногу в мужском туфле и брючине – в тени гончарного круга, казалось, замертво распласталось тело человека. – Е… твою мать! Под конец дежурства такое! А ну-ка, Саня, глянь – дышит чи жмурик уже… А ты что встал бараном?! – здоровяк отвел слегка за спину руку с дубинкой. Казалось, еще миг – и он ринется на перетрусившего Вадьку. – Быстро брось свой прут!!
– Глина это, – промямлил Ходасевич.
– Яка ще глина?! Ты мне мозги не пудри! А то щас твои на тесто пущу!
Ходасевич послушно уронил глиняную дубинку, та больно стукнула его по коленке.
– Ой! – вскрикнул Саня, выпрямляясь над неподвижным телом. – Андреич, это не жмурик. Это кукла. У нее голова из тря…
– Что ты несешь?! – здоровяк нагнулся над телом. – На хрена она здесь?.. Это ты, что ли, придурок, бросил? А ну давай сюда паспорт!
– Чей, куклы? – неожиданно даже для самого себя пошутил Ходасевич.
– Шо-о?! Прикалываешься?! – угрожающе надвинулся на Вадьку здоровый милиционер. – Щас мы тебя так по-при-калываем! Саня, быстро за руль! Едем!
В отделении пахло казармой. На душе у Вадьки было противно и страшно. Мерзко от такого скопления разного люда – сброда и вроде бы нет, но одинаково несимпатичного, наверное оттого, что судьба свела Вадьку и всех этих людей, прячущих или, наоборот, пялящих на него глаза, схватила за шкирку и стукнула лбами друг о дружку здесь, в отделении раймилиции. Навряд ли грешникам приятно общество друг друга в аду!
– Ну, выкладывай! – усталым, безразличным голосом начал допрос мужчина лет 35, одетый в черный кожаный пиджак и такого же цвета джинсы. Его высокий, с большими залысинами лоб показался Ходасевичу похожим на живот беременной женщины. «Неужто мыслей столько умных?»
– Да я ни в чем не виноват! – с плохо скрываемой дрожью в голосе стал оправдываться Вадька. Но тут ему под левую лопатку больно уперлись чем-то твердым.
– Уйди прочь, Андреич! – поморщился следователь. – Еще будет время… поговорить с человеком. Да. Так я не услышал, в чем ты не виноват!
Вадька замялся, подбирая слова к неясной еще для него самого исповеди. Ходасевича опередил Саня, худющий молоденький сержантик, говорящий грубоватым баском:
– Пал Васильевич! Вот что мы у него изъяли!
С этими словами Саня положил на стол перед следователем дубинку из глины.
– Это что… холодное оружие? – лениво спросил Пал Васильевич, не касаясь дубинки.
– Она и в самом деле холодная. Это глина. Причем не простая. Удивительная! – все больше набираясь неизвестно откуда взявшейся отваги, спешил исповедаться Ходасевич – его прорвало. – С этой глины, собственно, все и началось. Точнее, с моего интереса к ней. Вот, попробуйте согнуть эту колбаску… Видите, как она разгибается!
– Так, значит, это не глина, а резина, – скучным голосом предположил Пал Васильевич.
– Нет! Глина! Я сам ее месил! – пылко возразил Ходасевич, затем смутился, вспомнив вдруг кровоточащий висок незнакомца. – Но послушайте, как все это было. Вчера я случайно наткнулся на объявление в «Данкоре» о выставке керамики. Ее организовала наша художница Катарина Май. Катарина обещала в том объявлении чудо, и я клюнул на это…
Ходасевич, поначалу спотыкаясь о равнодушный взгляд Пал Васильевича, решил рассказать все без утайки. Он даже поведал о том, что в баре «Собака баска Вилли» встретил своих бывших клиентов – толстого Тома, полгода назад заказавшего у Ходасевича унитаз со свистком, и другого заказчика, в прошлом известного госчиновника. Его кухню Вадька облицевал ритуальными масками североамериканских индейцев. Естественно, эти маски ненастоящие, стилизованные, Вадькиных рук… Так недавно маски так напугали жену старого чиновника – она киряла у него по-черному, – что женщина тотчас бросила пить!..
– Кстати, – Ходасевич уже веселился от собственного рассказа, – Ника, жена чинуши, в «Собаке» все ж таки надралась и вздумала поиграть в стриптиз. На кон выставили большую капусту, крутобокую, простите, как ваш лоб. Но Нике жутко не повезло: она содрала последний листок с капусты. Это означало, что она должна раздеться перед всей тусовкой. Так она тут же разделась догола! Представляете? Ой!!
Андреич снова больно ткнул Вадьку дубинкой. Следователь, не глядя на Ходасевича, потрогал глиняную дубинку, помял ее неровные бока, покатал по столу… Потом как вскинет на Вадима взбешенный взгляд и заорет:
– Что ты х…ней маешься?! Какой еще, на х…, свисток в унитазе?! Что ты мне грузишь, козел?! Я не понял! Про какую-то дуру, которой не х… делать, она обдирает капусту, а потом раздевается догола! Ты сам вдумайся в то, что ты мелешь! Да ты можешь ее в рот е…, но ответь: кто ночью избил трех мужиков в том е…ном доме?! Кто?! Крутых мужиков, я тебе скажу!.. Не считая двух изнасилованных баб…
Ходасевич ошарашенными глазами глядел в рот Пал Васильевича. Вадька вдруг вспомнил, кто был тот парень с клоком белых, будто седых, волос над кровоточащим виском – парень, которого ночью он завалил в Катаринином доме. «Это ж Рома по кличке «Собачник»! Хозяин бара «Собака баска Вилли»! Ну я прикололся!»
– Ну шо ты сидишь, точно язык в жопу засунул! – в третий раз пихнул дубинкой Ходасевича в бок нетерпеливый Андреич. – Отвечай: что ты делал в том доме?!
– Мне эта глина нужна была, – Ходасевич нерешительно кивнул на дубинку из глины.
– Да что ты все – глина да глина! Ну прямо попка! – снова заорал следователь. – Такой глины возле моей дачи до хрена!
С этими словами Пал Васильевич схватил дубинку, махнул ею, затем резко согнул… и та сломалась на две неравные части! Ходасевич оцепенел от неожиданности.
– Как это?.. Этого быть не должно, – сказал он, когда к нему вернулся дар речи. – Я же видел собственными глазами! Да! Как у Эроса выстрелил лук! Катарина слепила его точь-в-точь из такой глины!
– Все, довольно, – вновь равнодушным тоном приказал следователь. – Андреич, что у нас с камерами?
– Да битком набиты, Пал Васильевич! – встрял в разговор до сих пор молчавший Саня. – В парашах говно дымится!
– Ладно, – следователь на минуту задумался. – Андреич, машина в психушку ушла?
– Нет вроде. Когда шли сюда, была еще.
– Да вон стоит! – крикнул на миг прильнувший к окну Саня.
– Тогда отправь гончара с тем сумасшедшим стариком. Пускай им мозги в психушке вправляют! А не вправят, ну и х… с ними!..
Уходя, Ходасевич робко попросил разрешения забрать с собой половинки глиняной дубинки. Следователь в ответ лишь презрительно сплюнул на пол.
Новехонький микроавтобус «мазда», на желтом борту которого красиво было выведено: «Городской психиатрический диспансер» – уже отъезжал. Андреич успел тормознуть машину и даже отвесить Ходасевичу тумака: «П-пшел, придурок! Залепи своей глиной задницу! Будет тебе вместо второго х..!» Но Вадька не оценил по достоинству вполне креативный совет милиционера, потому как в салоне «мазды» он вдруг увидел… Василия Ивановича. Голова Сахно была перемотана окровавленным бинтом, взгляд бездумный, блуждающий, а из расстегнутой ширинки торчал ярко-алый лоскут.
– Василий Иванович, как вы? – не зная, что сказать, спросил Ходасевич.
– Дионис был сурком! Дионис был сурком! – вдруг повторил дважды Сахно и залился жидким, идиотским смехом. «Сурком – это еще мягко сказано, – вздохнул Ходасевич. – Хотя… Вот из меня Катарина точно сумасшедшего сурка сделала. А могла бы и петуха!» Вадька вспомнил глиняный фаллос Диониса.
Ходасевич вдруг ощутил резкое беспокойство. Сначала не мог понять, в чем дело, потом поймал себя на мысли, что его раздражают окровавленные бинты на Сахно. Глаза Ходасевича загорелись, как у хищника при виде сырого мяса, и он, даже не стараясь превозмочь животного желания, потянулся к голове старого чиновника. На секунду бросил взгляд на Андреича – милиционер, сидя справа от водителя, с жаром что–то ему доказывал… Потом Вадька как дернет за конец повязки! «У-у!!»– взвыл по-собачьи Сахно. «Ты что, и вправду спятил?! – рявкнул на Вадьку Андреич. – Прочь от старика! А то вмиг шею сверну!» – «Да я только повязку хотел поправить», – стал оправдываться Ходасевич, незаметно прикладывая руку к свежему пятну крови, расплывшемуся на сахновском бинте. «Ты что, не понял?! Убери руки, я сказал!» – снова рявкнул Андреич и, привстав, попытался оттолкнуть Ходасевича, но не дотянулся. – Нет, надо точно главврачу приказать, чтоб он из тебя психа конченного сделал!..»
Оставшийся километр до диспансера Василий Иванович тихонько подвывал. Ходасевич, украдкой обтерев руку, испачканную в крови, о большую часть дубинки, тупо разминал налившуюся новой упругостью глину… «Нет, только не это!» – Ходасевич, с трудом отделавшись от злого наваждения, убрал руки от окровавленного бинта. Сахно мирно посапывал, прижавшись щекой к стеклу. На оконной занавеске темным пятном расплылись его слюни, вытекшие из полуоткрытого рта. Через пять минут «мазда» подъехала к невысоким зеленым воротам в решетчатом заборе, которым было огорожено здание психиатрического диспансера.
*13*
– …В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами, духами, бусами, чулками!.. Спешим – от мужа и до брата! Что в самом деле нас толкает на столь отважное решенье вам угождать без промедленья, пока день этот не растает?.. Чего лукавить? Вы прекрасны, когда вас холят и лелеют, когда вас любят и не смеют вас озаботить понапрасну! Но… но нам не справиться с мгновеньем, проходит день матриархата – в календаре – «восьмое марта», – и тает наше вдохновенье… – мужчина лет тридцати-тридцати пяти, одетый в белую в светло-зеленую полоску рубаху навыпуск и такие же больничные шаровары, сидя на письменном столе с заметно поцарапанной крышкой, вдохновенно читал стихи крошечной медсестре с восточным типом лица. Девушка была столь по-дюймовочьи мала, что ей пришлось подложить под свою миниатюрную попку пару подушек, и все равно ее кукольный подбородок едва-едва возвышался над крышкой стола. Но девушка не выглядела карликом – просто она была не по-земному миниатюрна.
– Больной «восемнадцать дробь три», это ваши стихи? – спросила медсестра, не отрываясь от заполнения каких-то формуляров.
– Нет, это Пушкин написал, – ответил больной – на правом плече его полосатой рубахи черной краской был напечатан номер «18/3».
– Пушкин? – недоверчиво переспросила миниатюрная медсестра, глянув на больного блестящими черными, как мушки, глазками.
– Но, естественно, не Александр Сергеич. Я же в здравом уме, Вансуан! – больной рассмеялся. – Это другой Пушкин – Василий Иваныч.
– А-а… – мило улыбнулась Вансуан. Больной вдруг подхватил ее с подушек, посадил на плечо и, повторяя стихи: «В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами…» – весело закружил по комнате дежурной медсестры. Вансуан от удовольствия завизжала и быстро-быстро застучала больному по голове крошечными кулачками.
– Псих, ты же уронишь меня!
Больной остановился перед небольшим зеркалом, висевшим слева от двери в комнату. С зеркала на него глядели странные мужчина и женщина. Он – со сверкающими голубыми глазами, вдохновленный какой-то мыслью, она – с раскрасневшимся, румяным счастливым лицом.
– Не уроню. Я сильный, Вансуан. Знаешь, раньше я никак не мог представить, как выглядит ангел. Теперь знаю: ангел – это ты, Вансуан!
Девушка счастливо захихикала. Больной, продолжая смотреть в зеркало, попросил:
– Ангел, пусти меня в город. Мне очень надо!
– Еще чего! – воспротивилась Вансуан и попыталась освободиться от сильных мужских рук. – Отпусти немедленно!
– Только когда вернусь из города! – больной вдруг опрокинул медсестру на крышку стола, прижал ее левой рукой, правой резко сорвал с себя рубаху, накинул на девушку и крепко связал рукава на ее спине.
*14*
Ходасевич в одной темно-зеленой армейской майке и полосатых больничных шароварах, выйдя на холодный мартовский ветер, на свое счастье, быстро остановил такси.
– Вот так встреча! – невольно вырвалось у Вадьки, но, разглядев сидевшую за рулем женщину, тут же поправился. – Простите, обознался.
Ходасевич загрустил, сам не зная отчего, и всю дорогу, пока ехали до бара «Собака баска Вилли», молчал. Вадька думал о невеселом, раздражаясь от того, что не мог объяснить причину своего упаднического настроения. Наконец, почти подъезжая к «Собаке баска Вилли», поймал себя на мысли, что вынужден, словно маятник, мотаться между двумя домами – туда-сюда, туда-сюда… По сути, оба дома были связаны с именем Катарины. Один (в который он сейчас ехал) воплощал в себе показушную сторону Катарининой жизни: ее искусство, умничание, восторги тусовки, игры, модный прикид, посредственность вперемежку с проблесками таланта… В другом ее доме-жизни заумных красивостей было не меньше, даже, наверное, больше. Вдобавок в нем приливами накатывало женское эго Катарины, захлестывало волной страсти и предательства всех, кто вдруг оказывался на ее пути. Прямо-таки первобытная женщина вырастала из темных ее глубин, из самой Катарининой матки – эдакого генератора ее неистребимого матриархата! Что Катарине, например, вчерашний праздник Восьмого марта? Всего лишь один из 365 эпизодов, которыми она управляет как хочет. Напористое обаяние этого самого матриархата и заставляло Ходасевича, как одержимого, бросаться из огня да в полымя – из одного дома в другой… Бр-р! Ну и мыслишки приходят после пяти часов, проведенных в дурдоме. А что если (не дай Бог, конечно) Ходасевич погостил бы в нем подольше?..
Таксистка не выдержала, спросила:
– У вас, наверное, крутые неприятности?
Вадька удивленно глянул на водительницу – в ее черных солнцезащитных очках с лукавыми уголками отразился его свежевыбритый череп.
– У меня нет таких классных очков. Подарите – и я улыбнусь!
Таксистка сняла очки – на Ходасевича смотрели, как ему показалось, грустные-прегрустные глаза женщины. Она и он улыбнулись друг другу почти одновременно…
В баре «Собака баска Вилли» проходил редкий, чистый перформанс – выставка керамики Катарины Май. Никаких там капустных стриптизов и сумского дартса! Одно только сухое искусство без граммульки фуршетовской водки!
На вновь вошедшего посетителя оглянулись две женщины. Одна – в ярко-алом вечернем платье, вторая – слегка подшофе.
– Який гарный парняга! – с хмельным восторгом воскликнула Ника.
– Да, прикид у него клевый! – похвалила Катарина, оценив бритый череп, черные очки, армейскую майку и больничные шаровары нового посетителя. Она не узнала в нем Ходасевича. – Будто из психушки сбежал!
Вадька подошел к расфуфыренным молодым дамам и, неумело пытаясь говорить с восточным акцентом, сказал:
– Сдрасуйтэ! Скажит, гдэ тут знамэнытый кэрамык?
Женщины молча переглянулись. Ходасевич, переводя с одной на другую взгляд, глупо улыбался.
– Джэмали гаварыт мнэ: ваш кэрамык знамэныт – гнотся, гнотся, но нэ ламатся! Да?
Ника, отвернувшись, прыснула в ладошку. Катарина, напротив, была не в настроении: ее отчего-то быстро достал этот бритоголовый абрек. Упершись руками в бока, обтянутые алым шелком, она с воинственным видом шагнула к засекреченному Ходасевичу.
– Шо пристал, Аро? Вон видишь, амфоры, чашки, горшки, даже керамическая железная дорога. Хочешь, покататься?
– Нэ-э! – отрицательно покрутил головой Ходасевич. – Гыбкый кэрамык хачу! Такой: гнотся, гнотся – но нэ ламатся! – потом заговорщически зашептал. – Я сматрэть буду, патом грыны давать.
– Гривни или грины? – машинально уточнила Ника.
– Грыны, грыны! – быстро-быстро закивал головой Ходасевич.
– Ну что делать с Аро? – словно ища поддержки, Катарина неуверенно смотрела на подругу. – Остался у меня еще один Эрос. Но я хотела приберечь его для будущих утех, – Катарина нехорошо, не по-доброму улыбнулась.
– А, какая разница, кого на посмешище выставлять! – махнула рукой Ника. – Этот вдобавок еще и деньги дает!
– Ты думаешь? – задумчиво спросила Катарина. Подруги еще минут пять громко обменивались репликами, полагая, видимо, что бритоголовый Аро не только плохо говорит, но и понимает по-русски. Ходасевич терпеливо ждал. Наконец Катарина решилась, кивнула на прощание Нике и увела Ходасевича-Аро в уже знакомую ему комнату за барной стойкой.
Через четверть часа они лихо мчались на такси в сторону Барановки. Катарина сладко перебирала пальчиками пять десятидолларовых бумажек, которые Вадька, точно фокусник, извлек из своих трусов. Сам же Ходасевич, немного нервничая, прижав руку к правому боку шаровар, сжимал спрятанный в кармане обломок дубинки из глины.
Еще примерно через пятнадцать минут, пройдя зловещим коридором, не удивившись бутылочным осколкам в знакомом углублении в стене, поднявшись по лестнице, Ходасевич, ведомый вмиг изменившейся, обратившейся в умноречивую кокетку Катариной, очутился в жертвенной комнате. «Здесь приносят в жертву на чью-то потеху», – подумал Ходасевич. Но удивительно: вокруг разливался покой и тишина, совсем не пахло совокупившейся плотью, но доносился аромат неизвестного благовония.
Ходасевич вдруг понял, что опоздал. И в тот момент, когда Катарина, нарочито жеманничая, протянула ему прозрачную простыню с четырьмя карабинами по углам, Ходасевич, все так же оставаясь в черных очках, позабыв про дубинку в шароварах, грубо подхватил Катарину, подбежал с ней, истошно визжащей, к колышущейся от легкого сквозняка стене цвета разлитого молока и кинул на эту стену. Под натиском тела ткань в ту же секунду громко треснула, верхний край оборвался с потолка, и Катарина рухнула в пресловутый зрительный зал.
В нем не было ни души. Лишь миниатюрная потаскушка – вьетнамка Вансуан, сидя на спинке кресла, жгла ароматные палочки. С Вадьки упали очки, на него ненавидящим взглядом смотрела с трудом поднявшаяся с пола Катарина. Потом, постанывая, едва слышно чертыхаясь, она ушла, оставив открытой в комнату дверь. Вансуан протянула одну ароматную палочку Ходасевичу.
– Не отчаивайся, мужчина. Ты мести хотел, а стал мастером! Ты хотел ударить, а тебя никто не ждет. Государь дракон Лак сам приходил. Лак Лаунг Куан – это судьба…
– Ну и где же теперь эти сволочи? – Ходасевич, глядя с некоторой опаской на маленькую потаскушку, обвел рукой пустой зрительный зал.
– «Скорая» и менты увезли.
Вансуан задула ароматный серый комочек, напалмом дымившийся на конце бамбуковой палочки. Положила ее рядом на стул. И вдруг попросила Вадьку:
– Мужчина, посади меня на плечо.
Когда она сидела на его плече, нездешний ангел с восточным типом лица, узкоглазая, до неприличия миниатюрная, а он, большой и сильный, спускался по лестнице, она вдруг опять заговорила:
– Осторожно! Мужчина, ты стал мастером на крови!
– Да я все давно понял, Вансуан! – успокоил Ходасевич. – Нельзя мешать праведное с грешным, а мифы с реальностью. А то не глина, а фигня получается! И люди страдают…
*15*
Когда они в такси возвращались домой, на этот раз домой к Ходасевичу, Вансуан сидела у Вадима на колене, прижимая к своему детскому животику крупный красивый кочан капусты. Вансуан говорила про жизнь:
– Разве у тебя жизнь, мужчина? Нет, это – жиз-нь! Жиз-янь и жиз-инь! А все вместе, мужчина, жиз-нь получается: земля с небом, женщина с мужчиной, лепешка с сыром…
– …Война с миром, любовь с ненавистью, молодость с древностью, эрос со смертью! – живо подхватил Вадька. Потом, покачав головой, спросил совсем о другом. – Вансуан, а ты из какого Вьетнама – Северного или Южного?
– С чего ты взял, мужчина, что я из Вьетнама? – изумилась Вансуан. – Я родилась в пригороде Шанхая. Моя мама только год за год переехала в Пекин…
– Ну, Катарина! – наверное, в последний раз в жизни (по крайней мере, очень желая этого) вспомнил имя Майбороды Ходасевич. А Вансуан, лукаво улыбнувшись, загадочно произнесла:
– Правда есть, мужчина. В правде сидят корни лаквьетов. Один корень – мой далекий дедушка. Его имя сидит далеко под веком. Много, много веков! Четырнадцать! Мой дедушка был богатым куаном. Он жил на реке Хонгха. Его врагом был Суй. Суй пришел из Китая и завоевал Вансуан.
– Тебя, что ли? – не понял Ходасевич.
– Вансуан – государство лаквьетов. Его имя забыто. Только у меня есть. Дедушка моего дедушки был государь Вансуан. Его имя – великий Ли Бон! – Вансуан с таким пафосом произнесла имя своего прапрапрадеда, что таксист обернулся с немного испуганным видом.
– Но как твои предки попали в Китай?
– Солдаты Тан увели. Очень давно. 623-й год.
– Тан – это что, китайская династия? – сообразил Ходасевич.
– Да.
– Не сладко вам, лаквьетам, жилось… Слушай, я не могу понять. Ты говорила, государство лаквьетов Намвьет называлось. Теперь – как тебя, Вансуан. А Вьетнам что же? Есть такое государство?
– Есть, мужчина. Его первый государь – Зя Лонг. Много, много земли имел! Находилась в Южном Вьете. Вот Зя Лонг назвал: Вьетнам. Очень давно. 1804-й год.
– Ах вот оно что!..
…В свою квартиру Ходасевич вошел с сидящей на плече китаянкой. Та лишь чуть-чуть пригнулась, когда Вадька входил в дверь. Нина как раз в этот момент варила свежий борщ – из кухни пахнуло аппетитным духом тушеных овощей. Увидев неземную Вансуан, Нинка вопросительно повела бровью и добавила в борщевую заправку красного перца.
– Ну ладно, не дуйся! Хочешь, я тебе стих прочитаю? – миролюбиво предложил Ходасевич. – В весенний день матриархата… Слышишь, жена, пусть Вансуан у нас ангелом поживет! Кстати, это тебе от нее, – и без всякого перехода Вадька протянул жене красавицу капусту.
– Ну вот, – вздохнула Нинка, выключая под кастрюлей газ, – искал музу, а нашел ангела! – а потом философски заключила: – А все одно семье прибавка!
Вот такая умная у Ходасевича была жена. А Вансуан вообще пришла от нее в восторг.
– Красавица, – миниатюрная китаянка, стоя рядом со статной, белоликой Нинкой, с благоговением смотрела на нее снизу вверх, – у тебя глаза феи Эу Ко.
– Ну спасибо, – Нинка мило, будто своей давней подруге, улыбнулась Вансуан. – Проходи к столу, я тебя борщом угощу.
***
…В отражении на дверном стекле давно не вспыхивали полосы с обрывками фраз. Растаяла последняя: «Искал музу, а нашел ангела!..» Теперь таяло, садилось в отражении солнце. Оттого что стекло было светло-коричневым, как корочка белого хлеба, светило казалось желто-красным, подобно свежеподжаренному желтку, в котором растеклась капелька крови.
Закат сладко догорал, золотя кремовым золотом крышу дома напротив и уже уснувшее дерево. В палате №18 стояла мертвая тишина. На кровати с порядковым номером «три» одинокой стопкой было сложено чистое постельное белье. Сразу становилось ясно, что больного «три дробь восемнадцать» выписали или, наоборот, перевели в лечебницу покруче. Зато старик, на которого так похоже было дерево в отражении, по-прежнему крепко спал. Не по-человечески крепко. Тихо-тихо – как ни прислушивайся, все одно не услышишь его дыхания. Он таки проспал этот день, кстати сказать, праздничный день – Восьмое… Хорошо хоть успел накануне черкнуть несколько строк. Будто завещание оставил. Листок со стихами, измятый донельзя, валялся тут же на кровати, возле светло-коричневой, как стекло в двери, руки старика. «В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами…»
Наконец солнце село, и бумага вмиг почернела, будто обуглилась.
Апрель – июль 2000 г.