Миф древних греков
Вначале эта земля была ничья и суха, как позабытая в дорожной сумке хлебная лепешка, и такая же, как лепешка, потрескавшаяся и пустая, лишенная в покрывавших ее расщелинах какого бы то ни было праха. Но затем из-за этой бесплодной ничейной земли люди начали проливать кровь, свою и чужую, приходя сюда поодиночке или скопом, вооруженные кто на что горазд. Долго нельзя было понять причину столь невиданной жестокости, когда кровь павших от ножа или камня временами поднималась из расщелин, полностью затопив их и более не впитываясь, смешивалась с раскромсанной человеческой плотью и в итоге являла собой жуткий, багряный образ непроходимого болота — непроходимого, поскольку в это смердящее месиво было страшно, до холодного пота и стужи в жилах, ступить.
Но всегда между бойнями находились такие смельчаки, которые не тратили время на многословные сравнения и затяжные стенания, то есть даром расчищали эту проклятую, для них же обетованную землю и на свежей проталине жадно, взахлеб совокуплялись, роняя иногда семя в расщелины, медленно, но неуклонно наполнявшиеся первым перегноем — прахом поверженных предшественников. В тех случаях, когда смельчаками становились он и она и когда судьба была благосклонна к любовникам, одарив их здоровьем и звездным мигом зачатия, на протяжении девяти месяцев эта земля принадлежала одним только им, завоевателям-полюбовникам, и их близким, жестоко и слаженно отбивавшимся от нескончаемых притязаний жаждущих. В этот период отчаянные владельцы земли лелеяли будущую мать и по-всякому готовились к рождению Человека: возводили, выплавляли, обжигали, ковали, выращивали, пекли, созерцали, размышляли, писали, пророчествовали… Девять месяцев кряду людей будоражило от счастья, они отдавались жизни и друг другу без остатка, а то, что становилось неизбежными отходами их пламенного существования, незаметно оседало в расщелинах земли, наращивая и без того раздобревший слой перегноя.
Но вот наступали родовые схватки, женщина корчилась в муках, а люди наперебой заглядывали ей в чрево. Рождался человек, но с маленькой буквы, и люди разочарованно разводили руками, а юному горлопану затыкали рот каким-нибудь съедобным корешком или костью. Разгневанные кормилицы, угрожающе поводя на невинного дитятю болезненными от избытка молока грудями, разбредались прочь, на чем свет стоит кляня непутевых родителей, а те обреченно опускали руки, а за ними и все остальные, составлявшие единый род.
И тогда их начинали одолевать их соседи. До этого девять месяцев безуспешно притязавшие на потрескавшуюся землю новоявленные завоеватели втаптывали в расщелины прежних — покорившихся судьбе несчастливцев, сломленных рождением не того человека, и, поклявшись жизнью, что их-то первенец, рожденный на обетованной земле, обязательно будет Человеком, шумно совокуплялись на плодородной глади, после их победоносного вторжения, казалось, навеки скрывшей былые расщелины. Жрецы, уловив момент зачатия, вели строгий счет дням, торопя время и заговаривая судьбу, а люди, нехотя отбиваясь от навязчивых новых врагов, стирали с завоеванной земли следы неудачливых предшественников: низводили, разрушали, разрывали в клочья и развеивали по ветру, предавали забвению, а затем брались созидать свое, уготавливали то единственное, что, по их мнению, пригоже будет их Человеку. Но в итоге и у них рождалось подобное им, с тем же фаллосом или лоном, просящее у них и неспособное сразу им что-нибудь дать взамен,- короче говоря, рождался человек, всего лишь один из членов их рода, голодный и слабый. Люди почти небрежно кормили его, но человек выживал, а люди слабели, сдавали позиции и уступали место новым пришельцам.
Иногда пришельцев случалось сразу несколько родов, они отчаянно бились друг с другом, а в редкие минуты между битвами, схоронившись за свежими кучами перегноя, возникшими тут и там, спешили совокупиться, порой с ненавистным соперником. Когда же кто-нибудь из них, а может, даже и не один, ощущал вдруг тяжесть под сердцем, перемирие продлевалось на девять волнующих месяцев, за которые люди старательно учились находить общий язык друг с другом и щедро присовокупляли от себя к господствовавшему на земле богатому перегною. Снова рождались здоровые и крепкие, нормальные смертные, которых стоило любить и растить, но никак не уподобляться им. И хотя рожь колосилась, а спелые плоды сгибали ветви деревьев, опадая иногда в жирный перегной, люди отчего-то быстро и незаметно вымирали, увязали навеки в прахе своем…
Тогда приходили следующие, совсем не воинственные, приводили с собой за руку женщину, долго и страстно писали ее обнаженной, а потом беспорядочно и скомканно совокуплялись с ней, ни на что негодные в этой короткой жизни, кроме как для своей живописи, или поэзии, или музыки, или для какого другого искусства. Их совсем не заботило, родится ли от них Человек, что обяжет их ему уподобиться,- ведь они и так каждый день ощущали себя происходящими от собственных творений. Может быть, поэтому, доля их праха была самой ничтожной в здешних чудовищных залежах перегноя.
Как старая перина, перегной исправно хранил в себе все изящные и грубые следы пришлых любовников — теперь уже канувших в лету,- меченные мужским семенем и исцарапанные вокруг пальцами, водимыми страстью. Сколько их было там, этих напрасных следов на бескрайнем плодородном ложе, наполненных ныне бесцветной влагой и кишащих местной неказистой жизнью… Но однажды в одном углублении, весьма аккуратном, ставшем следом не то повергнутых наземь ягодиц, не то тесно прижавшихся во взаимном согласии друг к дружке голов, сухом и согреваемом солнцем, раздался призывный плач ребенка, которого опрометчиво покинула мать. Ребенок был голоден — это слышалось издалека, и люди, оказавшиеся тогда на ничейной земле, немедленно оставили все свои дела и, утопая в вязком перегное, поспешили к новорожденному. Но увидев его, они обомлели: выпали из их рук и разбились о землю или накренились, проливая потоки козьего молока, глиняные кувшины, а несдержанные болтливые кормилицы прикрыли крупные груди руками и прикусили губу. Может быть, ребенок был безобразен или уродлив? Скорее наоборот, но назвать его прекрасным не осмелился ни один из видевших его. Описать его было крайне сложно и… страшно. Проще было сказать, что люди, рядом с ним осознавшие себя в тот момент грубыми и несовершенными, как бы начерно сотворенными созданьями, лишь отдельными своими чертами, повадками и звучностью речи отдаленно и скупо напоминали новоявленного Человека.
Так родился Антропос — превосходный первоЧеловек, вожделенный всеми пришельцами — и теми, кто произвел его на свет, и теми, кто в ожидании его терпеливо лежал в сыром перегное,- явилось удивительное созданье, однако не подобия чьего добивались настырные люди, а полного воплощения — в своих детях. Оттого они, одержимые, устремлялись на ничейную землю, непримиримо бились с временными ее господами, а разделавшись с ними, пламенно совокуплялись в знак превосходства своего рода. Оттого они из кожи вон лезли, обхаживая забеременевших соплеменниц, молились на вселявшие во всех надежду их круглые животы, в которых отныне прижилась жизнь, яростно гадали на местном перегное, по едва различимым червям и корням растений, быть ли их будущему наследнику точным воплощением — никем из них не вообразимым — совершенного первоЧеловека всех ушедших поколений… Оттого сварливые грудастые кормилицы, тяжелыми косяками истоптавшие нежный перегной, копили бесценное свое молоко, экономя его на далеких от совершенства милых младенцах.
Однако случилось непредвиденное: эти крепкие молочноносные бабы оказались застигнутыми врасплох при виде розовеющего Антропоса — осязаемого, воплотившего в себе все великолепное, что ранее ускользало из чревов предыдущих рожениц и чего не доставало в семени их мужей,- при виде бесподобного первоЧеловека, восхитительного, но ужасно голодного, безнадежно голодного, поскольку людям, сделанным начерно, по-человечески боязно было его накормить…
Так и умер от голода крошечный Антропос и на глазах у остолбеневшего люда стал разлагаться. Но не было ни отвратительного гниения, ни зловонных выделений,- распадавшаяся ни разу не вскормленная плоть была суха и пуста, была по-своему целомудренна, как незапамятная ничейная земля, чьи частые расщелины еще лишены были чудесного перегноя. Распад Превосходного повлек за собой крушение всего несовершенного мира, и по прошествии некоторого времени все тихо сгинуло: и ничейная земля, насыщенная вездесущим перегноем, к которому, однако, не успел присовокупиться прах Антропоса, и люди, нечаянные владельцы этой земли, и другие люди, безудержно притязавшие на обетованное плодородное ложе. Но свято место пусто не бывает, и опять, по истечению нового времени, все кругом переменилось: сыпучий тлен Антропоса наполнил собой все пустоты, запорошил раны, вытеснил из памяти лики потерь, спекся, наконец, в новую землю, не смог лишь избавить ее от безобразных расщелин, вдоль и поперек избороздивших земное пространство, со дна которых невыносимо повеяло как холодом — голодом. Неуемный, неусыпный, сосущий голод стал — и был, а никакое другое вожделение,- первопричиной новых притязаний новых людей. С приемственной одержимостью люди добивались земли, видя свое назначение в рождении на ней своего, нового Антропоса,- на самом же деле они приходили сюда только лишь для того, чтобы слепо и неуклонно утолять прирожденный голод прежнего первоЧеловека. Людям казалось, что они завоевывают эту землю, обустраивают ее, любят и родятся на ней, чтобы никогда ее не покидать, и даже пытаются думать об этом и говорить, но выходило совсем иное и при том единственное: они лишь творят перегной. До тех пор, пока не наполнятся им хищные зевы расщелин, пока не расползется он жирным слоем по ничейной земле, утоляя ее последние приступы голода. И тогда…
***
Однажды, когда родился Антропос и люди, как снопы перед обмолотом, вздыбились вокруг него, не помышляя о своей скорой кончине, и не смели, пребывая в робости и смирении, поделиться с ним ни каплей молока, нашлась одна тихая молоденькая дурочка, которая в каком-то неизъяснимом неописуемом приступе подставила первоМладенцу свою налитую молоком грудь. Бесподобный, сделав несколько неумелых глотков, вдруг поперхнулся и… умер. Распад его был ужасен: полон зловоний и гнойного тлена. Зато земля, явленная им после распада, на удивление вышла совершенной — изначально украшенной богатым перегноем и населенной спокойными, непритязательными людьми, не причинявшими никому — ни себе, ни живущим подле тварям — никакого неудобства. (Неизвестно даже, испражнялись ли эти кроткие люди). Поселенцы предавались братской любви, занятиям наукой и нежным, бледным искусством. Вскоре, правда, и эта земля сгинула, но на ее месте не появилось более ничего.
Москва — Акулово, май 1995 г.
Из сборника «Комната на Петрозаводской. Год 95-й»
