Герцу было 65. Устав от возраста, устав от жизни, от бара «Полонез», которым он владел, казалось, с пеленок, устав от шума, царившего в баре, и от дряхлеющей пустоты, с некоторых пор поселившейся в нем самом, в первых числах сентября Герц поехал к морю.
Стояли дни, когда невозможно понять, какое время года на дворе – лето или осень. Трясясь в вагоне поезда, Герц думал о том, что так, наверно, происходит, когда наступает ранняя смерть – предвестница той самой смерти, которая приходит позднее и которую чаще всего всуе вспоминают люди. Ранняя смерть, незаметная и коварная, похожа на подлое обгорание, подстерегающее большинство белокожих людей в те первые дни отдыха, когда они, едва добравшись до моря, безрассудно бросаются загорать под открытыми, палящими лучами южного солнца. Да, ранняя смерть сродни обгоранию: в первые часы оно незаметно, потом на коже появляются красные пятна, болезненные, как синяки, кожа покрывается волдырями и начинает облазить…
Герц глядел в окно автобуса, в который пересел, выйдя из поезда, и пытался прогнать дурные мысли. Он проехал полстраны, пока добрался сюда. Окна поездов, автобусов и авто – это идеальные глаза, которые видят все: равнины, поля, горы, холмы, долины, берега рек и морей, леса и перелески… Они также видят все те невообразимые последствия, чуждые и непонятные всему живому, к которым приводит жизнь людей. Автобус шел по трассе, окруженной с двух сторон степными просторами. Трава выгорела, пыль стыдливо стелилась над обочиной – да то и не пыль была, а жалкое, неугодное время, с которым люди не знают, что делать. Герц едва успевал замечать мелькавшие в вылинявшей степи сиреневые цветы, незнакомые ему и непредсказуемые, как предстоящие последние годы его жизни. Он разлюбил людей, он больше не знал, о чем с ними говорить и за что их можно любить. Он разлюбил свой бар, свое дело, он бросил в нем Зузу, не сказав ей ни слова и лишь поцеловав на рассвете перед отъездом. Сидя в автобусе, старый Герц чувствовал себя мальчишкой, оторванным, бедовым и непредсказуемым. Он улыбался, он понятия не имел, что ждет его дальше. Он ехал наугад, впервые жизни не побеспокоившись заранее о месте, где будет жить эти семь дней, которые он отвел себе для безмятежного детского отдыха.
Автобус завез его в село, высадил на какой-то улице и, пыхнув ему в нос облачком выхлопных газов, помчал дальше. Герц огляделся, отыскал взглядом тихую улицу, под прямым углом уходившую от трассы, и, подняв сумку, зашагал по ней. Улица выглядела прилично: хорошо асфальтированная, она утопала в зелени и располагала любого, кто забредал на нее, заняться собой – своей походной неприкаянной жизнью. Да, плюнуть на все и заняться собой!
Слева и справа от дороги почти перед каждым домом была помещена табличка «Сдаются комнаты». Отворив калитку, Герц вошел во двор, перед которым такой таблички не было. Он полагался на случай, даже если этот случай был не в его пользу, потому и вошел. Двор показался ему милым, нереально старомодным, оттого очень теплым и живым. Герц вздохнул и прикрыл глаза, опасаясь, что может заплакать. Провидение привело его к самому себе, и он чувствовал, что может запросто здесь умереть. Если захочет.
Когда он открыл глаза, совершенно живой и здоровый, перед ним стояла женщина с крашеными рыжими волосами и душой, похожей на кошку. Это была хозяйка дома. С виду она казалось младше Герца, может, лет на пять-шесть. Но это не имело значения. Люди для Герца в тот момент не имели значения. Увидев гостя, она заметно растерялась и как будто даже расстроилась. Он едва удержался от того, чтобы не ухмыльнуться, горько и запоздало, как на собственных похоронах. Вместо этого он вежливо поздоровался:
— У вас можно снять комнату?
— Вообще-то дачный сезон закончился. Мы с мужем собрались вывозить вещи в город. Зимой, знаете ли, здесь безбожно воруют.
Герц не спешил уходить: его удерживал какой-то незримый зов, не обещавший наслаждений, но предрекавший продолжение жизни.
— Я готов хорошо заплатить.
— Вот что, – перешла на деловой тон хозяйка. – У моего мужа неожиданно схватила спина. Поможете мне погрузить вещи – я поселю вас бесплатно.
Нина, так звали хозяйку, завела Герца за угол дома, где в тени старого разлапистого ореха стоял маленький потрепанный грузовичок, а потом отвела гостя к крошечному ветхому домику, бывшему, вероятно, праотцем всех домов на свете. Провернув ключ в замке, Нина отворила дверь. С самых сеней домик был заставлен, завален, забаррикадирован коробками, мебелью, лампами и посудой.
— Здесь собрана моя жизнь, – удивленно сказал Герц. Он почувствовал, как непростительно громко стучит его сердце. Ему стало неловко, он обернулся, но хозяйки уже и след простыл. Покачав головой, он взялся за первую коробку. За ней вдруг оказался буфет бабушки Маши. Герц не удивился этой находке, проверил лишь, на месте ли его любимые рюмки, из которых взрослые в ту пору, когда он был подростком, пили водку. Рюмки с графином были на месте. А с ними и фото бабушки, дедушки, его, Герца, мамы с ее младшей сестрой, его тетей, обоих его дядек и много кого еще. Сохранилась, к примеру, фотокарточка, где он был с двоюродным братом: обоим по двадцать, оба безмятежно красивы и с задорным, еще не помутненным временем блеском в глазах. На своих прежних местах в буфете стоял старый японский приемник, лежала гэдээровская резиновая обезьянка, обнимавшая вазочку с пластмассовыми фруктами, привезенными тетей, кажется, тоже из Восточной Германии. Из зеркала, встроенного во внутреннюю стенку буфета, на Герца смотрело его помолодевшее на четверть века лицо. Волна сентиментальности накатила на него. Он пошарил в буфете, отыскал початую бутылку водки, налил себе полную рюмку и выпил. Герц сидел на какой-то коробке, до которой ему не было дела, и вспоминал. Он прекрасно помнил тот год, когда умерла бабушка Маша, и следующий, когда продали ее квартиру и стали избавляться от находившейся в ней мебели и домашней фамильной утвари. Этот простенький фанерный буфет, который он сейчас подпирал спиной, отчего-то ему был особенно дорог. Четверть века назад ему было сорок, ну, может, чуть больше. Как же это было давно! А он до сих пор все помнил и продолжал о чем-то жалеть. Глубоко вздохнув, Герц поднял коробку, на которой сидел, и вынес ее во двор.
Когда он вернулся, он не узнал домик. Точней, он узнал, что открылось его взору, но теперь это была другая комната, располагавшаяся в совершенно другом, гораздо более старом, кирпичном доме, маленькая комнатушка с примитивным умывальником с бачком для воды и без туалета. Одна стена была отгорожена занавеской, за ней, вспомнил Герц, стояла железная кровать, на которой он спал пацаненком. Посреди тусклого помещения стоял стол, на нем была бутылка вина, какая-то закуска, из которой, как из сумрачных глубин памяти, Герц разглядел лишь большую миску салата из свежих помидоров и огурцов, заправленного домашним подсолнечным маслом. Герц помнил, как аппетитно пахнет этот салат. В детстве он обожал его. За столом сидела бабушка Маша с какой-то молодой женщиной. Та все заглядывала в глаза бабушке, с безнадежной покорностью просила ее благословить брак с ее старшим сыном.
— Гриша, внучек, пойди погуляй, – прервав унылую беседу, сказала бабушка Герцу.
Он плохо помнил ту женщину, которая сидела сейчас с бабушкой за столом. Знал лишь одно: спустя ровно десять лет после бабулиной смерти эта женщина, рано состарившись, умрет. А ее бывший муж, бабушкин старший сын, даже не вспомнит о ней.
— Гришенька, у нас взрослый разговор.
Герц подошел к окну и, словно что-то проверяя, выглянул наружу. Так и есть – второй этаж. Окно выходило на улицу, упиравшуюся одним концом в стадион. По улице торопливо шагали люди, в основном мужчины. Они спешили на футбол. Герц высунулся из окна еще сильней, повернул голову вправо: а вон и стадион! Маленький, уютный, родной. Стадион его детства. На его месте давно построили другой, который больше так не волнует сердце Герца. Он вспомнил, что дед любил эту неказистую квартирку с минимумом удобств (удобства были во дворе) именно из-за ее соседства со стадионом. В молодости дед хорошо играл в футбол – в молодости мы все хорошо во что-то играем, – а когда постарел, переключился на шутки и розыгрыши. Однажды, уже после футбольного матча, он пошел с мужиками в парк, который начинался здесь же, возле ворот стадиона, и взял с собой шестилетнего Гришку. Как же плевался Гришка, когда дед, смеясь, дал ему попробовать свежего пива, нацеженного в большую стеклянную кружку из бочки, в которой обычно продавали молоко и квас. Поймав на себе недовольный бабушкин взгляд, Герц схватил небольшую вещицу, какой-то едва заметный сверток, потому что большой предмет теперь ему был не под силу, и выбежал во двор.
Перед тем как снова вернуться, он замер на несколько мгновений на пороге домика, перебирая в памяти образы далеких лет, которые он сейчас может увидеть наяву. Герц нерешительно перешагнул порог и обомлел. Это было опять новое место. Высокий, как в раннем детстве, сад. Груши, яблони, сливы, вишни. А вон там кусты крыжовника, смородины и малины. В груди сдавило так, что Герц решил, что сейчас он умрет. Вот и пришла за ним сладкая смерть тишайших воспоминаний. Но Герц не умер, а захотел в туалет. Вспоминая дорогу, он побрел мимо алычи и кустов крыжовника. По пути он подбросил травы в клетку с кроликами: клетки стояли там же, где и много лет назад, – вдоль старого покосившегося забора. Пухнастые черти благодарно ткнулись ему в ладонь мягкими ангельскими губами. Нежность. Отовсюду пахло мятой и молодым, заигравшимся в свежей зелени солнцем. Герц подпрыгнул от удовольствия и стегнул прутиком по воображаемому дракону. Детство похоже на такую же невидимую, как дракон, горку, подумал он. Раз взберешься на нее, а потом всю оставшуюся жизнь скатываешься вниз. Порой невесть куда и невесть зачем. К примеру, в такие вот волнительные непроходимые кущи.
Сделав еще несколько шагов, он наконец вышел к дощатой уборной. Тропка продолжалась дальше, Герц знал, что в дальнем краю сада находится яма, в которую бросали очистки и отходы овощей и других продуктов. Он явственно представил себе, какой аромат источает эта яма. Во всяком случае тот запах – запах одной жизни, гниющей ради возрождения жизни другой, – намного приятней сердцу и естественней, чем смрад моих унылых лет, решил Герц и осторожно отворил дверь уборной. В детстве он ужасно боялся заходить в нее, справлял нужду вблизи уборной, даже ходил по-большому на травке. Прабабушка Вера, мама бабушки Маши и хозяйка скромной усадьбы, никогда не ругала за это малодушие правнука. Она ловко поддевала совковой лопатой его какашку и бросала ее в жуткий глаз, глядящий из пола уборной. Вот и сейчас, как в далеком детстве, Герц не рискнул войти в деревянное страшилище. Оглядевшись украдкой, он спустил шорты, поднатужившись, сделал дело, но едва вытер попу зеленым листом лопуха, как поблизости раздались шаги и прабабушка Вера сказала:
— Покакал? Тогда иди к умывальнику, вымой руки и садись за стол. Я уберу после тебя и буду кормить сейчас обедом.
Герц обожал прабабушкину стряпню. Она не готовила и не колдовала – она жила с тем, что в итоге становилось зеленым борщом или толченкой со шкварками. Если вы не помните запахов своего детства и иных, зрелых, лет – значит, вы и не жили. Ведь время уходит бесследно, а запахи остаются. Герц прекрасно их все помнил.
Прабабушке все не было. Ему надоело ее ждать, и он, пройдя крошечные сени, где стояло ведро с водой, вошел в дом. Да это и не дом был вовсе, а покосившаяся, наспех построенная и до конце не доделанная хатка-мазанка. Вот печь, а вон стол, на котором стояла керосинка. На ней прабабушка уже в эпоху газа готовила свои чудо-борщи и чудо-толченки. Рождение шедевров редко зависело от технического прогресса, чаще бывало наоборот. Герц прошел к оконцу, под которым стояла выщербленная тумбочка. Глаза у него загорелись. Еще бы! Он знал эту тумбочку, как облупленную: чего в ней только не было! Рыбацкие крючки и блесны, монеты, значки, поплавки, старые фотокарточки, спичечные коробки, проволока и даже два серебряных полтинника, которые он много лет назад тайком вытащил из тумбочки и подарил своему столичному другу. Зачем? Одному Богу известно. Вероятно, затем же, зачем люди совершают большинство необдуманных искренних поступков.
Почесав затылок, Герц выдвинул из тумбочки ящик, набитый настоящим богатством, и запустил в него руку… И тут его поймала какая-то женщина. Ее лицо Герцу было смутно знакомо, как все то, о чем мы вспоминаем во сне. Женщина схватила его за руку и, выведя из дома, куда-то повела. На автостанции она купила ему билет на автобус, увидев в очереди, стоявшей на остановке, какую-то знакомую, долго ее о чем-то упрашивала и под конец сунула ей деньги. «Билет на поезд у него есть», – донеслось до Герца. Проводив его долгим изумленным взглядом, она скрылась из виду.
Подъехал автобус, тот самый, на котором Герц ехал сюда; остановившись, он с шумом выпустил воздух и открыл дверцу перед самым Герциным носом.
— Мальчик, входи, чего встал? – недовольно сказала знакомая той странной женщины и подтолкнула Герца к открытой двери.
Когда он проходил мимо кабины шофера, то не удержался и посмотрел в зеркало, висевшее на лобовом стекле. Оттуда на Герца глянула мальчишеское немного растерянное и раскрасневшееся от полноты жизни лицо.
В дороге тетя, которой поручили его опекать, спала. Герц, скучая, глазел то в окно, то на девчонку, сидевшую рядом, через проход. Девчонка прикладывала к уху какую-то штуковину, название которой Герц никак не мог вспомнить. Столько всего вспомнил в своей жизни, а эту пустяшную вещицу, похожую на крошечный завитой домик, вспомнить не мог.
Девочка смотрела на Герца чудесными голубыми глазами, он смотрел на нее. Каждый из них знал, что никогда больше не увидит другого. В тот момент, когда Герц наконец вспомнил, что девочка прижимает к уху, она вдруг спросила его:
— Дедушка, хотите послушать море?
Герц с облегчением вздохнул и улыбнулся. Он исповедался своей памяти, очистился от нее – и снова стал самим собой. Настоящим. Он с благодарностью принял из рук маленькой девочки ракушку и приложил к уху. В ракушке послышался зов моря. Того самого моря, на которое он так ни разу и не сходил.
Август, декабрь 2015 г.