Таежные 70-е. Бессознательная летопись-2
В тот подмосковный Городок я переехал с папой и мамой в середине 60-х, а уехал из него через 20 лет – с молодой женой и нехитрым скарбом, уместившимся в рюкзак и мягкий парусиновый чемодан на молнии. Главной ценностью, которую мы увозили из Городка, был катушечный магнитофон «Астра-209», колонки и с дюжину бобин преимущественно с британским хард-роком. С той поры, как я покинул родной Городок, сколько я потом ни приезжал в него (и даже пытался вернуться в него жить), я так и не смог воспринять его всем сердцем, как прежде – в детстве и ранней молодости. Или, может, это он не принял меня обратно, не простив моего тогдашнего бегства…
И сегодня не покидают меня стойкие, словно мамина «Красная Москва», воспоминания второй половины 60-х – начала 70-х (то есть когда мне было всего 5-9 лет). Москва тех лет, о которой с пафосом рассказывали взрослые и показывали по черно-белой «Березке», воспринималась мной чем-то эфемерным, далеким и недостижимым (несмотря на то что от Городка до Москвы было всего 70 км). Настоящим, реальным, всамделишным миром я считал лишь тот, в котором тогда рос мальчишкой: около 20 «хрущевок», единственная школа, военторг, гарнизонный дом офицеров, в который мы бегали смотреть кино, столовая, где можно было купить мороженое всего за 9 копеек и торт «Птичье молоко» не хуже московского, госпиталь, санчасть, где я лечил ангину и фурункулез, парикмахерская, детский садик, куда я ходил лишь для того, чтобы покататься на качелях и рассказывать другу Игорю Гузову, который на год был старше меня, страшные истории про Черные перчатки и Желтое лицо…
С трех сторон Городок был обнесен бетонным забором, а с одной, выходившей на железную дорогу, – колючей проволокой. За забором начинался совершенно дикий, негородской, таежный мир: небольшая деревенька, носящее имя ужасного прожорливого морского хищника; огороды, два пруда, из которого мы с ребятами тягали карасей, а позже ротанов, когда те вывели карасиную икру. По одну сторону Городка, за забором, проходила железка, по другую – автомобильное шоссе, за которым простиралось зеленое или снежное в зависимости от времени года поле. А вот за железкой и полем начинался тот дивный, волшебный лес, о котором, сдается мне, я могу писать без конца. Нам, мальчишкам 70-х, он не уставал преподносить живые сюрпризы в виде грибов, ягод, орехов, ярких пестрых птиц, таинственных, немного пугающих летом зеленых зарослей и чащоб или завораживающих сказочной красой молчаливых, сверкающих на солнце заснеженных деревьев, сквозь мохнатые ветки которых проглядывало веселое морозное солнце. Я ждал и любил весну с шумными, неугомонными ручьями, бравшими в полон все канавы в округе и пешеходные дорожки – по ручьям я пускал вплавь парусники, вырезанные из сосновой коры. Я любил осень, но только раннюю, разукрашенную нарядным пестроцветьем листвы осин, берез, кленов, дубов, подсвеченную живыми блестками – сверкающими каплями октябрьского дождя. Сейчас я с уверенностью могу сказать: мое детство было прекрасно во все времена года.
Если бы не обязательные ежегодные, по обыкновению на все лето, поездки к бабушке на Украину, если бы не редкие, спонтанные автобусные экскурсии в Москву, я бы, наверное, еще долго считал, что мир вокруг состоит всего-навсего из двух десятков пятиэтажек, школы, леса, поля и моих доверчивых фантазий…
В детстве меня пичкали манной кашей, яйцами всмятку и печенью трески. Все одинаково вызывало у меня жуткую рвоту; я ел крайне плохо, меня вечно тошнило, и после каждой ложки еды я бегал к открытой форточке и «глубоко дышал», дабы сбить накативший приступ тошноты. Случалось, что форточка не помогала… Тем не менее, свои первые приключения я связываю с миром вкуса. Передо мной ставили тарелку с манной кашей, а на некотором расстоянии от нее клали ломтик колбасы. Я давился манкой, ожидая колбасного приза, под аккомпанемент автоматной стрельбы и польской речи из телесериала «Четыре танкиста и собака» или «Ставка больше, чем жизнь», воображая себя то танкистом Яныком, то немецким обер-лейтенантом, а на самом деле польским разведчиком Клосом… А вот острое, почти авантюрное приключение, случившееся со мной в самом конце 60-х. Новый год (1968 или 69-ый), по телеку показывают черно-белый «Голубой огонек», на праздничном столе тарелки с какой-то едой, но главное – бутылка шампанского. Взрослые вышли на перекур, я, шести или семилетний мальчишка, остаюсь в комнате один. По-быстрому наливаю в бокал шампанского, торопливо выпиваю и закусываю… рисовой кашей (или пловом), не найдя на столе ничего лучше, растерявшись от страха, что вот-вот взрослые вернутся и поймают меня с поличным…
Похожие приключения случались со мной в самых неожиданных местах. Однажды отец взял меня с собой на день рождения своего товарища по воинской службе Бориса Нарского. Меня оставили в какой-то комнате и пошли праздновать. Я решил обследовать комнату и на туалетном столике или трюмо обнаружил солонку и горстку кончиков перьев зеленого лука. Не долго думая, я съел все до единого луковые кончики, макая их в соль, – и запомнил этот странный, островатый на вкус поступок на всю жизнь. Я и сейчас люблю лакомиться перьями лука, без ничего, даже без хлеба, лишь обмакивая их в соль. Ну, разве что от бокала холодного пива не откажусь.
Разумеется, приключения детских лет не ограничивались одними лишь гастрономическими коллизиями. В году, наверное, 75-ом, по весне отец с еще несколькими офицерами выбирали неподалеку от Городка участки земли под огороды. Я отправился с ним вместе с Серегой Чесноковым, бывшим старше меня года на два, и еще несколькими ребятами. Снег уже сошел, и на сбросивших зимний покров пригорках и кочках, пригревшихся на теплом весеннем солнышке, стояла высокая, в полроста, седая сухая трава. Взрослые не торопясь выбирали и отмеряли землю, а нам, пацанам, скоро стало скучно, и Чеснок бросил клич: «Давайте в пожарников играть!» Условия игры были просты: встав вкруг, нужно было поджечь с разных сторон клочок земли с сухостоем, а затем ловко потушить пламя из бутылок с водой. Однако с этим «ловко» сразу же возникли проблемы: трава жадно вспыхивала и так сочно горела, что мы оказывались бессильны погасить импровизированный пожар. Отчего отец с товарищами, отвлекаясь от огородных дел, время от времени были вынуждены бросаться нам на выручку и лопатами тушить непослушное пламя. После пятого или седьмого поджога отцу наконец надоело терпеть наши выходки, и он прогнал нас с Серегой с огорода.
Летом, возможно, даже того же года мы с отцом и опять же Чесноковым, только не с Сережкой, а с его старшим братом Колей, пошли порыбачить в район деревни Головеньки (километрах в 5-7 от Городка в сторону Наро-Фоминска). Стояла жуткая засуха, и несколько ручьев (рекой их язык не повернется назвать), встретившихся нам на пути, сильно обмелели. Однако, к нашему удивлению, такое положение вещей никоим образом не обескуражило солдата, стоявшего посреди одного ручья. У солдата была азиатская внешность и решительный вид. Закатав гимнастерку по локоть, а галифе до колена, он замер в выжидательной позе в ручье и, пристально вглядываясь в мутную от глины воду, неожиданно тыкал в нее… вилкой. Да, самой обычной алюминиевой вилкой солдат пытался ловить рыбу. Судя по всему, иногда это ему удавалось: солдат показал нам свой котелок, почти доверху плотно набитый щурятами и окуньками. Подивившись на находчивого солдата-рыболова, мы двинулись дальше, набрели на какой-то пруд, но, сколько ни тужились, ни забрасывали удочки, поймали лишь три жалких рыбешки. Потому пришлось варить уху из этих трех несчастных золотых рыбок и куска засохшей, твердой, как камень, сырокопченой колбасы, которую как будто нарочно захватил с собой Колька Чесноков. Зато отвели с Колькой душу, метая по очереди топор в деревья. Ничего не попишешь, у неудачливых рыбаков свои причуды!
Примерно на таком же расстоянии от Городка, как головеньковские ручьи (только не за шоссе, а за железной дорогой), находились так называемые Генеральские пруды – искусственные водоемы, буквально напичканные карасями. Пруды держались для утех высокопоставленных офицерских чинов и, разумеется, охранялись. К тому времени, как мы совершили туда пару-тройку партизанских рейдов, отец уже ушел в запас, но офицерский запал в нем не пропал. Даже, казалось, наоборот, он словно стремился забрать у армии то, что она в период его долгой, почти 30-летней службы в ней не додала ему. Короче говоря, с группой таких же, как он сам, отъявленных, бесшабашных запасников-рыболовов отец однажды двинулся на Генеральские пруды. Взрослые захватили с собой и нас, пацанов. Помню, клев был таким же сумасшедшим, как тот, про который говорил герой Папанова: «Клев будет такой, что клыент позабудет все на свете!» Вскоре стал накрапывать дождик, он усиливался с каждой минутой, но карась, как ни в чем не бывало, продолжал исправно класть поплавок на воду… Спустя какое-то время на пруды нагрянул военный патруль, и нас застукали с поличным, то есть с завидным рыбацким уловом. Офицеры с одной и другой стороны затеяли между собой бурную перепалку: патруль обвинил отца и его товарищей в браконьерстве, отец послал церберов подальше, заявив, что за столько лет его службы в армии он вполне заслужил порыбачить на блатных прудах. Короче, рыбалка была испорчена, но я хорошо запомнил ее. Потому что она была связана с именем моего отца, как впоследствии и другие совместные рыбалки с ним. Отец любил рыбачить, невероятно любил жизнь, невзирая на то что она порой не щадила его… Отца нет с нами, двумя его сыновьями, нашей мамой и внуками, уже почти 23 года. Царство небесное его беспокойной душе.
Дальше Головенек и Генеральских прудов была Москва. По прошествии стольких лет, сколько миновало со дня расставания с детством и школьной юностью, мне остается только диву даваться, каким абстрактным и незначительным казалось мне слово «Москва» в те далекие годы… В Москву шли электрички, проходящие либо через Кубинку, либо через Наро-Фоминск (два города-станции находились на разных железнодорожных ветках). Но нас, школьников младших классов, возили в столицу нашей Родины на автобусе. Я слабо помню, куда мы ездили и что мы смотрели. Кажется, это был театр им. Моссовета с какой-то сказкой, театр зверей им. Дурова (в нем мне особенно запомнились блестящие, словно мокрые, тюлени, ловко жонглировавшие разноцветным мячом, и белые мыши, с деловым видом разъезжавшие в вагончиках мышиного поезда) и театр кукол им. Образцова. От поездки в театр кукол в памяти отложились три вещи. Обед в невероятно престижном, как нам сообщили сопровождавшие нас учителя и родители, детском кафе «Буратино». В нем, правда, подали нам совершенно безвкусные, несоленые бульон, картофельное пюре и биточки (как выяснилось, здесь так принято, а подсаливает пищу каждый сам по своему вкусу). Второй фишкой, разумеется, были диковинные часы над входом в театр, внезапно оживавшие в виде волшебных фигурок, устраивавших крошечные музыкальные представления. Третье… Третье вообще не имело отношения ни к театру, ни даже к Москве. Неожиданно в зрительном зале среди таких же подростков, как я и мои школьные приятели, я увидел Гороха и, наверное, если б стоял в тот момент, то упал бы как подкошенный. От страха, от чего же еще. Ведь Серега Горохов, или по-простому Горох, в течение нескольких лет был грозой для всех 6-12-летних пацанов, живших во дворе, образованном, если мне правильно помнится, пятым, шестым и одиннадцатым домами. Бивал Горох мальчишек многих, нередко старше себя. За что? Фиг его знает. Видно, карма у него была такая – гонять более слабых духом. Потом Горох незаметно пропал… И тут – встреча! Мы разговорились. Сергей рассказал, что вот уже несколько лет, как он с родителями переехал из Городка в Москву, и спросил, как там, помнят ли еще его в Городке? Конечно, поспешно подтвердил я, хотя тот парень, который обратился ко мне с вопросом, совсем не был похож на страшного, непримиримого драчуна. Прежний Горох остался в Городке, в моем детстве.
В конце 70-х, еще учась в девятом и десятом классе, я зачастил в Москву: готовился к поступлению в вуз и дополнительно занимался по физике и математике у двоюродного дяди, преподававшего в те годы в МФТИ. Родители дяди – тетя Бела и дядя Миша (по сути, мои бабушка и дедушка) поражали меня одновременным хлебосольством и щепетильностью, выдававшими прежде всего в тете Беле московские корни и еврейскую кровь. Дядя Миша очень хорошо готовил и мог из ничего сделать кулинарный шедевр. Особенно меня поразило тогда, как он подавал селедку – предварительно отделив от нее позвоночник и косточки и мелко нарезав.
Именно в те годы я начал самостоятельно знакомиться со столицей, каждый раз открывая в ней такие милые, потрясающие уголки, о которых не мог даже догадываться, живя в своем лесном, таежном Городке. Однако какой необыкновенной ни была Москва, края земли в ней я не обнаружил. Мир только начинался за Москвой, подобно тому, как за детством разворачивалась новая жизнь.
июнь 2008 г.
